Максим Волчкевич - Техника акварели

как ворона каркает, чтоб не вышло:

пистолеты заряжать пора, опробовать в деле…

Выпал снег, белый, как на дуэли.

Впрочем, можно различить больше:

звон буфета, серебряных ложек тоньше,

запах свежей газеты, пение за окном синицы,

шорох переворачиваемой страницы.

Стало быть, зима. Тишина в мире,

соль и скатерть чистые на столе в трактире.

Всадник не скачет, не скрипят дроги —

белый снег лежит на большой дороге.

Стало быть, зима. Не чета брезгать

чаем с рафинадом и каток резать,

кренделя выписывать, скакать фертом;

марочку отпаривать над конвертом.

Знать ответ пришел не гадан, не прошен —

все белым-бело, мундир запорошен.

Вам письмо, минхерц: расплылся синим

штемпель на конверте – письмо из России.

Стало быть, зима: далеко видно,

слышно хорошо, никому не обидно.

Выпал первый снег, принесли почту —

вот случилось оно что… Вот что.

Зима, деревья, черный карандаш

отточенный, почтовая бумага

без подписи – слуга покорный Ваш

по белизне еще не сделал шага.

Как полотенце вафельное, чист

снег выпавший. Холодный без перчаток

металл ограды обнажает лист

нерукописный – каждый отпечаток.

Железный почерк, тонкое литье

поэзии – но для запоминанья

непостижимо существо твое,

и не расставить знаков препинанья.

Скользит перо. На завитке ворот

задержится, не требуя почтенья.

И только смысл ускользает от

внимательного взгляда, от прочтенья.

Кто поведал человеку

эту истину, мой друг:

снег – движение молекул…

Броун или Левенгук?

Тут вопрос, конечно, спорный,

не разгадывай его —

ночь в трубе твоей подзорной,

снег, и больше ничего.

Где светила и планеты?

Не отыщешь ни одной.

Только снег вверху – и это

так красиво, Боже мой!

В стеклах чистых, окулярах

и биноклях всех мастей

он для маленьких и старых

радость сыплет из горстей.

Изучает повсеместно

это каждый звездочет,

но доподлинно известно

только то, что снег идет.

А куда – никто не знает…

Да и нам не повезло.

Ночь снежинки сосчитает

и забудет их число.

Последний наст ломается печеньем

под каблуками. Как стакан вина,

прозрачен воздух. Отблеском вечерним

в природе отстоялась глубина.

Свой карандашик легкость очинила:

в воде проточной отразился лес,

и облаков летучие чернила

повисли в невесомости небес.

Прислушайся: во флигеле поместья

запел скворец, а в ельнике – ручей.

И даже в Вене первый капельмейстер

бренчит сегодня связкою ключей.

На пол дубовый сыплются монеты —

одна из них упала на ребро

и выкатилась в двери кабинета,

по лестницам роняя серебро.

Взяв чистый лист на уличной скамейке,

и нацепив железные очки,

слепая ночь наносит по линейке

скрипичные и нотные крючки.

Еще в чехлах стоят виолончели,

еще смычки не плавят канифоль,

но взяв аккорд, исполненный значенья,

уже настройщик пробует бемоль.

Еще шестки готовятся к апрелю —

в руках тесак, за ухом карандаш.

Но смазанный небесной акварелью,

уже кларнет насвистывает марш!

Спешит весна и каждой нотой вторит

еще нестройным птичьим голосам,

чтоб, встав за пульт лесных консерваторий,

концерт начать по солнечным часам!

Наверху воздух чище, а снег белее.

Как затянувшаяся весна

в горах Швейцарии медленно, еле-еле

вечерняя распускается голубизна.

Наступают сумерки. За гардиной

оживают тени, на циферблат

часов набегает облако – и в гостиной

цветочный распространяется аромат.

Так с холода пахнут фиалки —

охапкою из корзинки

цветочницы у отеля. Фарфоровой белизной

так смешивают оттенки —

и кажется, по старинке,

в маленьком тихом городе пахнет весной.

Но ты зажигаешь лампу, из сумрачных помещений

вступаешь в окружность света, не замечая, как

тьма открывает шлюзы, спускается из ущелий,

и заливает площадь черный стерильный мрак.

Гаснут витрины улицы.

От спячки дневной очнувшись,

старики спускаются к ужину: кому-то еще нужны

их разговоры, ворчание. А земля, повернувшись,

тебе открывает сторону, полную тишины.

Дырявым известен карманом,

трамвайным звонком знаменит,

апрель по замызганным рамам

легчайшей монетой звенит.

Прозрачна луна на ущербе,

бульвар первым пухом одет,

и птичий пронзительный щебет

на вешней замешен воде.

Портфель твой, случайный прохожий,

(он мне почему-то знаком!)

скрипит крокодиловой кожей

и новеньким блещет замком.

Смотри же: по проволке с током

скользнет за троллейбус звезда,

труба загремит водостоком

и выплюнет косточку льда.

А ночь, за ограды цепляясь,

по следу бежит колеса,

и голуби, в лужах купаясь,

мешают с землей небеса.

Ты проснешься – по телу мурашки

пробегут, и весенняя дрожь

заберется за ворот рубашки.

Подоконники выскоблит дождь.

Будут сумерки в тюлевых складках,

воробьиная рань на часах —

будет утренний холод в лопатках,

будет сырость в твоих волосах.

Будет косточку в мякоти нежной

лета ночь отделять языком

от несмелой любви безнадежной,

горьким вскормленной молоком

одуванчиков, слез непролитых

и пригоршней воды питьевой,

что дождем на ладонях открытых

остается – и свежей землей.

На той улице умалишенной,

в том дожде наша юность видна,

как начало поэмы сожженной

у открытого в небо окна.

И наверно об этом не стоит

говорить – просто станет светлей

в твоей комнате, чисто отмоет

утро белое в чашке твоей.

Что ты вышивала рукою

по чистой канве языка,

за ниткой следя голубою,

распускающей облака?

Однажды, не занята делом,

сидела среди тишины —

и крестик остался на белом

батисте с другой стороны.

Быть может, за это мгновенье,

которому имени нет,

мы грусти немой дуновенье

меняем на солнечный свет —

чему-то, не ведая сами,

находим единственный звук.

И, тайны коснувшись перстами,

иголку роняем из рук.

Вот человек, идущий мне навстречу:

на нем пальто без пуговицы, день

сегодня теплый – теплый и весенний.

Как хорошо: он точно обо мне