Борис Левит-Броун - Прямая речь. Избранные стихи

окно и кипарис и даль
от синевы раскосый прищур бога
и под окном загадка трёх морей

Твои слова знают правду
мои – красоту.
Кто из нас виновен больше?

Кораблик измеряет просинь,
и что-то медное дрожит,
не договаривая осень…

Та, которая… та далеко,
а ласточки ветхозаветны.
Синева…
Бездорожье назад.

Слагать мелодию, пленяться стихосказом,
не понимая как и отчего,
и видеть всё смутнее с каждым разом
черты предназначенья своего.

Так вымысел блуждает без ответа,
втирается в зелёное сукно,
и, изгнанный за двери кабинета,
спокойно возвращается в окно.

Догорит и день, и час,
и минута испарится.
Ночь, – чернильная царица, —
приберёт недобрых нас

словно крошки на столе.
В завтрашней распутной дрёме
я очнусь, как на соломе,
на сегодняшней золе.

Зима на улице и что-то, вроде…
и черви в бороде.
Их сытый клин
не оставляет места для седин.
…как крест распятого на огороде, —
штанины – знаменем,
а фалды – хомутом.
Потом, потом, ребята…
всё потом!
И совесть, и раскаянье в народе,
и памятные пляски в хороводе…
а нынче в моде
простое положение – крестом.

Подожди меня, переулок,
не кради мои фонари!
Я – заложник в плену прогулок,
сохрани и не торопи.

Я сверну, сверну, будь уверен!
Завяжу вот только шнурок.
Всё равно, я уже потерян
на весь окаянный срок.

Я – твой из самых заблудших,
из самых отпетых повес.
Шатальник, стервец и – лучше —
застрявший в детстве балбес.

Утро, Ялта, шелест пены,
тайный страх невольных слёз,
и в природе перемены,
хоть не иней, не мороз.

Солнце с набережной дружит,
небо празднует успех,
и народ живет, не тужит,
только нам с тобой – не в смех.

Точностью минут парадных
распинается табло,
знало, знало бы оно,
как на сердце безотрадно!

Как мне горек твой висок
за минуту до разлуки
и какие это муки —
от «Прощай!» на волосок.

Тронешь белою перчаткой
рейса мутное окно,
и улыбкою, и складкой
тихой муки. Всё равно

неизбежно рейс отчалит,
увозя тоску мою,
и тебя тоской ужалит
и оставит на краю.

Где-то Ялта, – шелест пены, —
издалече не видна.
Между нами горы-стены,
я один и ты одна.

Вздрогнуло окно и покосилось
неустойчивым распятьем рамы,
незабудкой в воздухе носилась
некая мифическая дама.

Панорама города исчезла,
и поляны залило цветами,
мы не изменили позу в креслах,
кресла изменили её сами.

Вздулись как-то вдруг и побелели,
и, вонзив ладони в их бока,
рассмеялись мы и полетели,
осознав, что это облака.

Но внезапно дама отвернулась,
и распятье рамы устоялось,
панорама города вернулась,
будто ничего и не случалось.

Я не вижу раздела
между морем и небом.
Всё туманы, туманы…
Не единым же хлебом!

В самом деле, не вижу…
С высоты небоскрёба
всё в порядке на море,
чайкам в небе уютно.

Я не вижу просвета,
я не знаю ухода.
Холода и свобода —
два горелых листка.
(и молчат пароходы)

Жизнь – кошмарная проба.

С высоты небоскрёба
всё – химеры… химеры…
неистрёпанность веры
(от гудка до гудка)

Я не знаю ухода,
я не вижу просвета…
(всё молчат пароходы)
…начинается лето.

Свеча стерилизует никотин,
а мы с тобой, какие-то там двое,
сидим… летим на пламя золотое
и с этим днем расстаться не хотим.

Рубашка неба выдернулась краем,
задрав восходу розовый живот,
а над свечою ночь ещё живёт,
лишь засыпая, медленно светаем.

И думаем, что всё ещё не спим,
И даже спим – всё помним друг о друге,
И часто просыпаемся в испуге,
И с наступившим знаться не хотим.

Пойми, – я только человек!
И горы падают в кальдеры.
Кончается двадцатый век,
и он кончается без веры.

А я стою почти в конце
времён и моего отрезка,
уже – не в фокусе, нерезко…
И только мысли об Отце,

и только просьба – пожалей!
Как в детстве перед наказаньем.
Тебе дано иное знанье —
и Скорпион, и Водолей…

Я трушу, трушу! Дай испить,
но вынь из чаши скорпиона!
На голове моей – корона…
Мне хочется её разбить.

затухание пламени резкая смена
одиночества на осторожный приют
оплывают как мыло цветочные стены
теснота
разве только ботинки не жмут

но Москва не очнётся от сна полоумного
но вокзалы дрожат на разжатой руке
но мазутные утки текут по реке
над которой гудка голова многодумная

Облака над Москвой, облака!
Мне всё снится твоя рука.
Жизнь проходит и тихо сочится
в берегах посеревших река.

Я не знаю, что ждёт впереди!
В неразборчивое идти
так не можется, а придётся…
Что же, милая, нам остаётся
собирать светлячков по пути.

Пей да востри ухо – истина в вине!
Есть что ведать слуху в тайной глубине!
Поминаний смута… совести угар…
стихнет на минуту – и опять пожар.
Сколько перепито сладкого вина,
но тверда, как бита, горькая вина.
Спрячешь ли обиду, убоишься ль дна —
вроде разно с виду, а вина одна.
Если камни в почках, если яд-слюна,
от вины уж точно, а не от вина.
Жизнь – каменоломня, сносная вполне.
А придавит, помни – истина в вине!

Всё меньше дней, всё больше строчек…
Я жизнь меняю на стихи.
Круг маяний и проволочек —
на бормотанье чепухи.
На горечь стиснутой молитвы
о вас, которым невдомёк,
на лезвие опасной бритвы,
на заиканья шаткий слог,
на преданность листу бумаги,
на лупоглазый взгляд совы,
на одиночества овраги… —
на тьму, в которой спите вы.