Борис Левит-Броун - Прямая речь. Избранные стихи

Мы не знаем России,
мы чуем Россию —
голубые проклятия дальних небес,
и прозрачное слово, и подошвы босые,
и ореховый тёс,
и осиновый крест.

Мне не пишет отчаянье писем,
и тоска не глядит из угла.
Я от жизни вполне независим,
а все мысли о смерти – зола.

И плыву я в чистейшем эфире,
отворив мирозданью уста, —
веки сомкнуты, пальцы на лире,
помрачительна и пуста

мне навстречу вселенная дышит,
женской грудью прельщая полёт,
но певец не глядит и не слышит,
в тёмном сердце поэзии лёд.

Струйка дыма поднимает голову,
как кобра из хрустального короба.
Зрачки ужалены.

Мне снится, что снится ей…
Ей снится… ей что-то снится!
Свой путь совершает ресница,
слетев из-под пальмы бровей.

И снится реснице сон
о крепко смеженных веках,
о тайне, что спит в человеках,
без сроков и похорон.

…воображаемого счастья
полураскрытая постель
гудящий шмель
и хмель твоих колен
плен нереальности
и музыка запястья…

Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?
С ресниц упавшая вода
нас обожжёт или остудит?

Какой печальный оборот,
какое тонкое дрожанье, —
всё это долгое молчанье,
в улыбке онемевший рот,

и оторвавшийся перрон,
и полетевший под колеса
«Напишешь…?» – твоего вопроса
обрывок. Под вагон, вдогон.

Ещё не скоро, не теперь
пятно чернильное проступит,
и на сердце свинцово ступит
час предназначенных потерь.

Он выльется вагонной лентой, —
на стыках кровь, как на зубах.
Вот вам судьба интеллигента,
вся не за совесть, а за страх.

Забыта жизнь, перо и песни
во имя призрачной мечты:
«Пускай погибну!..», даже если
меня не похоронишь ты.

Нелепо искривятся губы?
И подступит к глазам вода?
Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?

Знакомый двор,
Последний шаг,
Далёкий путь,
Незримый берег.

Животный страх – застывший Терек.
Ты сам себе и бог и враг.

Уехать? Да, уехать, может быть…
А что ещё нам остаётся?
Отчаявшись напиться из колодца,
я уезжаю… просто, чтоб не быть.

Я уезжаю на исходе сил
изведать отрезвляющую небыль,
и хоть никем в России не был,
припоминать, кем я в России был.

Перекрёсток моей Германии —
перепутье недолгих лет.
Те же голуби в этом изгнании,
мостовые и парапет.

Что ж, присесть, подышать поминанием,
без тоски унимая дрожь,
под наркозом непонимания
повторяя святую ложь?

Было детство и юность краткая —
распрямление лепестков…
было счастье короткой хваткою —
не надежд, так хотя бы снов.

И нежданный визит бессонницы
душу детскую тихо пленял.
Я с высокой моей оконницы
видел город кривых зеркал.

Город тайны и дня рождения,
веры в завтрашний долгий день…
Что теперь? Немота отрезвления?
Облака? Эмигрантская тень?

Есть решенье по делу судному,
мягок ласковый жим оков,
а дожить – наука нетрудная
под зонтом из чужих облаков.

Душа страдает наперёд
о каменном пороге боли, —
твоей, моей… не всё одно ли?
Душа страдает наперёд.

Ей снится смерть, ей снится сон,
оплаченный всесветной м у кой.
Между разлукой и разлукой
ей снится смерть, ей снится сон.

О том, что было до тебя,
о том, что станет после встречи,
о миге том, что – недалече,
о крае том, где нет тебя.

Опускается на руки мне
зелень схваченная фонарем.
Мы сегодня ещё не умрём,
мы сегодня ещё в тишине.

Нам сегодня… а может, вчера?..
Нет, не стоит копаться в душе,
потому что и смерти уже
нам седая маячит пора.

Испугайся меня – синева!
Слабый взор мой прими в обвиненье!
Я не знаю, какие слова
могут тронуть твое онеменье.

Я не знаю, каких соловьёв
ты ещё ожидаешь со скуки.
Что тебе поднебесные звуки?
Ты и так уж полна до краёв.

Ветер, посланный с высоты, —
отвержение или участье?
Вечность кончится в одночасье,
и подёрнешься пурпуром ты.

Смоковница уронит плоды,
поразив и тщедушных и сильных,
треснут знаки на плитах могильных
и в колодцах не станет воды,

и пролает околицей зверь,
и блудница как выпь прохохочет,
но никто сосчитать не захочет
ни грехов, ни заслуг, ни потерь.

Крыши …крыши – в окошке глубоком,
а там – дворы и дальнего провода нить.
Во мне моя комната умещается только боком —
кокон человека, когда-то желавшего
жить.

Резвое и некошеное
след в примятой траве
детской макушкой ерошенная
проседь на синеве

память о невозможности
сладкое бремя век
всё что из осторожности
перезабыл человек

две простых вероятности
соль на стекле на щеке
память о невозвратности
и семафор вдалеке

…и ещё я помню шпалы,
дальний говорок земли.
Шлёпал стрелочник устало,
поезда куда-то шли.

Сокровенность – тайная сердца —
та вагонная скамья:
потайная в сердце дверца
мама, бабушка и я.

Томишь себя, улыбку жизни ловишь
в зелёном взмахе каждого листа.
Боишься – оборвёт на полуслове
смешная погребенья суета?

Твой путь есть страх: уютное подложье
коротким снам не унимает боль.
Ты весь покрыт, как солью, липкой ложью,
в забвеньях – бог, а в пробужденье – ноль.

И в зеркала ты смотришь с отвращеньем,
то вдруг кокетлив, то зачем-то груб?
Утешься, друг! Всё кончится прощеньем
и тихим целованьем мёртвых губ.

Пусть жизнь вернётся в состоянье
утробных вод предбытия!
Пусть остановится мельканье,
пусть пресечётся колея!