Товарищ Эхо - Заветная радуга

Я не думаю, что во всем этом есть
какой-то особый смысл.
Едва ли…
Проще в небылицы детские верить,
чем в очередную позицию
озвученную
политической Камасутры,
в на зубах навязшие сутры
средств массовой информации
любой формации —
у каждого свои цели,
нам проще разрушить мосты,
забить окна,
запереть все двери,
дождаться, когда из души
к чертям уберутся звери
и останутся
твари,
но чьи?

путеводные костры
расхристанные, христовые,
как на расчерченной намертво дощечке
имени своего каракули вывести;

сушеные каракумы жевал,
сплевывал лихо сквозь зубы, дурень,
а все-все пушки/ружьишки/танчики
ветром взъерошило, и понесло

стаей воробьиной над лесами-полями-весями,
змеем развеселым бумажным над куполами,
над маковками, под ногами твоими
широкой походке сватанными.

и было оружие словом, а слово было
как слава,
как колокол,
как легкое покалывание в сердце на выдохе,

когда от алого к букварю ниточка протянута,
когда в одеяле – дырочка-морока,
в которой – пальчики в кулачки и – инеем.
и если ты не достаешь ногами

до спасительной голой веточки,
дождись меня, дружочек,
повиси еще вечность-другую,
все тут будем, одним словом – навылет.

За стеной из света святые все ослепшие
Озорными зрачками солнышки крошат потешные,
И сами – голопузые и неспешные —
В недра собственного взгляда вглядываются;

Такими настойчивыми потухшими зрачками
Глядятся и глядятся, путаясь снами,
Но видят тени и теней тени – тёмный рай, камень,
Где пальчики из руковичек как хоботки шевелятся.

И от этих пор мне смеялось радостно,
И от этих глаз – отливалось солоно,
Маялось по малому в радужную сторону,
Где солнечные корабли стукались о скалы.

Тихие великаны ступали по снегу, неслышно
Ни шага, ни голоса их, ни дыхания. Вышло
Из трёх дверей по две девы, друг другу подобных лицами
И очерченному по скулам оскалу.

Из трёх дверей по два зверя вышло, порознь живых
И мертвых порознь; промеж них
Их тел дыхания механизм
Знаки чертил посредством пара.

Время спеклось в уголках губ…
В каждом живом теле копошился труп,
Руки грел землёй у тепловых труб.
Небо раздавало снег даром.

Красный космос широк и прозрачен,
Густы-густы твои косы,
Моя голова наполняется тенью
От возраста тенью, от умолчания.

Выше луны объятия пламени,
Бездонны-бездонны твои глаза:
Я криком и птицами тени питаю,
Пером я и пухом тело укрою.

Я слушаю, слышу, но голос не вечен;
Я наблюдаю железную птицу
В небе широком, нашу сестрицу,
Стальною иголкой пронзающей космос.

Мне ветер ответит: «я знаю о смерти;
Что смерти страшится – то не живое.
Ты тёплой птицей к небу восходишь».
Вижу я звезды в глаз твоих бездне.

Красный октябрь греет ладони,
Клюют неба зёрна тёплые птицы.
Падают зёрна в землю густую,
Земля прорастает алеющим солнцем.

Бледные березкины коленки,
Бездонные озёр глазёнки.
Великая ловля души человечьей на живца.
Великое смертное делание алого поднебесного колеса.
Если мне смеялось, если мне хотелось
Брызнуть в шарики поднебесные из тела
Хохотом, криком, красным лихим присвистом.
Тело в строю вытягивалось коромыслом
И на берег распахнуто шлепало.
Густое, сытное, давилось клёкотом.
Все бежали из него прочь и глаза, и губы.
Несли дыхание, устрашившись трупа.
Стояли надо всеми бледные несмертные комиссары,
Безымянные контролеры вселенского пожара.
Прорастала стеблем плоть к великой жатве.
Всякий человек разбегался надвое.

Время вспять: понарошку баюкать империю;
Понарошку топить потрохами красные печки.
И тонкие мальчиковые пальчики
Тыкать в ружьишкины дульца

Такие-такие как девочкины смешки
В затхлых дедушкиных застенках.
А потом, а потом под самое утро
Шелудить незаконные семечки,

Голодные семечки ковырять из землицы;
Лепить на далёкие лопасти радуги
Заплатки цветные, нелепые,
На её облезшие детские ранки.

Как подорожник. Как пыльный листок
На погожей осенней улице,
Когда тебе слишком юно,
Когда тебе слишком тесно.

Когда тебе все ещё можно жить,
И нестись над землёй и верить:
В потешное бесцельное бессмертие
Сквозь границы границ и города.

Где наши глаза юных?
Где наши сердца певчих?
Где наша отроческая безоглядность
Веры в то, что аквариум можно

Уничтожить однажды, скоро,
Когда кончится время и старость,
Когда выгорит лживость и жадность,
Когда мы не успеем проснуться.

в моих заповедных, в моих
волшебных местах – слова, и снега, и
ёлок хищных тяжелые лапы…
наваливаются, вызолоченные насквозь,
точно лучики солнечные, чертят веснушки
на мордочке остроконечной
в моих заповедных, волшебных, моих,
где с треском хребет льду ломает
лихая людина, вселенной погодок.
я теплые комочки несет в кармашках —
крохотные солничьи пятнышки,
попевки птичьи, пёрышки, лапки…
плевочки;
пятаки и монетки помельче,
как рыбёшка в литровой банке,
как человечек, нарисованный углем
на стене в уборной.
мы огонь бережем промеж вечного побоища,
среди стройных бесцветных мышиных отрядов,
оторопевших от сгустков патриотизма и
лихости, налипших на пальцах чумазых,
копошащихся в мясах и грязях.
мы свои бережем че и фе,
сердца червивого стуки и
звуки вольно, когда над головой распахнулось
и бахнуло! вселенским колоколом, колом
встало горла поперек: то ли песня,
то ли тёплое благодарение
вселенской потехе, живущей в моих
заповедных, волшебных,
в моих

По землице кургузой обугленной
Ветром носило космический мусор,
Подошвами солнечными следы чеканило
По косточкам и безымянным могилам.

Заносило светом остановки трамвайные,
По жестяным козырькам меряло
Бремя простого человечьего счастья,
Прошлому юному телу положенного.

А мы оставались весны дезертирами,
К далеким лесам бегущими юности
По прошлогодним сугробам и просекам,
Голос грядущего тихий баюкая.