Виктор Кузовков - Байстрюки

– "Веруй, но не воруй

веры у дурака.

А запашок носка

лучше, чем розы дым,

если – твоя нога,

а роза – пахнет другим".

А роза, и вправду – не мне

пахнет, сводя с ума.

Но сводит, что странно – меня…

Плакать, судьбу кляня,

Глупо – полна сума

Пряников и камней…

Может быть, ей помочь

И сделать пошире шаг?

Но…

Длится и длится ночь…

То есть не ночь, а – так,

просто – кармический шок,

вязкий, полуночный бред,

да черных небес мешок

наголову надет…

День метельный,

бред постельный,

синих вспышек маета.

Крест нательный,

стон свирельный,

да сухой удар хлыста.

По спине – до самых почек!

По мозгам – до глубины!

До невысказанных строчек…

До непризнанной вины…

Душа наивного, но дерзкого поэта!

Ты пила черными губами вожделенья

безумия серебряную воду –

– тебя тошнило розовой тоскою!

Не слушали пылающие уши

Горящих твоих щек увещеванья.

И сердце билось, словно птицы крылья,

И разбивалось, как хрустальный идол…

Ты плачешь над разбившимся? Как глупо…

Стекло души лишь на морозе хрупко!

А кто-нибудь подышит на осколки,

И сердце вновь забьется меж ладоней…

Это тоже, похоже, проверка –

Приоткрытая дверка судьбы

Пропускает на свет недомерка,

Мы же чешем разбитые лбы…

Нам, нормальным, туда не протиснуть

Высоту, ширину и объём

Своей, в общем-то, будничной жизни,

За которую бьёмся и пьём…

Но, обиду поглубже запрятав,

Мы не станем совсем раскисать.

Под корявой корой вариантов

Мы сумеем ещё написать

Незатейливо-ровную фразу,

От которой – мурашки по коже:

– «Ничего, что случилось не сразу…

Мы ведь знали, что мы это – можем!»

Дела минувших дней,

Стихи минувших лет..

И как не жаль свиней,

А бисера – уж нет

И что им не глаголь,

Всё будет невпопад.

На языке – мозоль,

А пред глазами – зад.

У каждого – свой час

У каждого – свой крест

И что-то тянет нас

На трон… И на насест.

.

Усталому – вожжа

Великому – труба

И тянем, чуть дыша,

До гроба и горба

Любому – поделом

По бисеру – и крест

И как ни жаль свиней,

А кто-нибудь их съест

Хотелось – ишь, каков!

Салютов и огней,

Не сорванных подков,

Не загнанных коней

И чтобы – до небес!

И чтобы – Бог судья!

Но кто-нибудь их съест

Да, может быть, и я….

Ни паствы нет, ни поднятого флага

ни череды трофеев на стене

И только лишь гербовая бумага

Когда-нибудь напомнит обо мне.

В каком-нибудь зачуханном конверте

Преодолев десятки зим и лет

Банальное «Свидетельство о смерти»

Окажется на чьём-нибудь столе

И мой праправнук, почесав животик

Подумает – "вот чёрт, как жил давно"

Свернёт его в бумажный самолётик

И выпустит в открытое окно…

Все реальнее, чем мы представляем…

Все рельефнее, чем прыщик на "фейсе"…

Мы гуляем, мы долги обнуляем…

Мы стараемся… Ну что ты, не смейся!

Это правда, если помнить о главном…

Человечество – не вымысел Фрейда…

Впереди – еще множество дней, да…

Да и ночи – ты да я – пополам нам…

Ты права, и я, конечно – зануда…

Это плохо, но, увы, – неизменно…

Улыбается прибой белопенно…

Так чудесно ожидание чуда…

Все прозрачнее, чем стекла трамвая…

Все аморфнее, чем пальцы на горле…

Все реальнее… Но мы – забываем…

Черным ластиком ночей мы все стерли…

Можно петь, можно пить, можно девок любить,

Можно пальцем в носу ковырять…

Можно Гордиев узел шутя разрубить –

Ничего, жизнь завяжет опять.

Можно выпить до дна, можно спеть до конца

Хоть никто, может быть, не услышит…

Можно даже послать восемь граммов свинца

Под свою непутёвую крышу…

Можно всё… Даже жить… Даже жить, и не пить…

Даже жить и не петь… Даже жить, и любить…

Только как это, Господи, сложно –

Не любить ничего, что мне можно…

Колючий и ничей

Не принятый нигде

Я – пальцами в ручей

И пеной по воде

Сам черт не разберет –

Навыворот и враз

По глади хладных вод

Лишь пена глупых фраз….

Она не пишет стихов длинной-длинной строчкой

Ещё не знает, что рвётся именно там, где тонко,

И выглядит неприкаянной одиночкой -

Тревожной, нервной, чуткой, как сон зайчонка.

Её улыбке завидует Шерон Стоун,

А не завидует, так просто грустит в сторонке.

И кажется, я пожизненно арестован…

И кажется, моё имя на похоронке…

Июль мой жаркий, встретясь с её апрелем

Насупил брови, туч понагнал с востока

И молнии, не разбирая целей

С небес ударили весело и жестоко

А после гроз всегда остаются лужи

И небо в них дробится под сапогами.

У нас такая с ней намечалась дружба!

Да я своей любовью всё испоганил…

Я напишу ещё один стишок,

Я сделаю ещё одно признанье,

Затем засуну голову в мешок

Молчанья…

Но разбредутся по большой планете

Поэта онемевшего стихи –

Глухой моей тоски слепые дети,

Немой моей печали байстрюки…

– Ну, за астрономию! – на правах главного спонсора произнёс первый тост Иван Андреевич, слегка копируя при этом интонации известного телегероя, и быстро опрокинул до пупа налитый стакан. На поминках пьют не чокаясь, хотя вряд ли кто-нибудь из сидящих вокруг с такими же стаканами понял, что это именно поминки. Но, в самых общих чертах посвященные в историю своего соседа по палате, они почувствовали, что тут не так-то всё просто, что за фасадом шутки спрятаны развалины чего-то важного, глубоко личного, и так же молча, сосредоточенно запрокинули свои, окаменевшие на миг, лица…

Четырёхместная палата замерла на секунду, привычно оценивая прозрачность ауры, только что плескавшейся в стаканах, и дружно потянулась к разложенной на тумбочке И. А. закуске, предварительно снесённой сюда всеми участниками мероприятия. Щедрые дары ранней осени захрустели на зубах, разом перебив резковатый дух сорокаградусной, стеклянная тюрьма которой сразу же была задвинута за ту же тумбочку – от греха, как говорится, подальше.

– Эх, хороша! – привычно выдохнул кто-то хвастливую водочную саморекламу, и хрустевшее зелёным луком молчание лопнуло, как воздушный пузырь поднятой со дна глубоководной рыбы, и рваными лоскутами забилось под железные больничные койки. Все заговорили разом, перебивая и недослушивая друг друга, посыпались стандартные застольные прибаутки; грубоватый мужской смех, приглушённый кляпом конспирации, наполнил тесное пространство унылой больничной кельи, и Ивану Андреичу вдруг показалось, что всё самое лучшее у него ещё впереди. Жизнь наладится потихоньку, подслеповатый правый глаз, поддавшись стараниям опытных эскулапов, обретёт прежнюю зоркость, чёрное пепелище подернется зеленоватой дымкой торжествующей жизни и белая, ослепительно-белая, чистая полоса придёт на смену только что пройденной – чёрной, словно сажевое нутро сентябрьской ночи…