Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №3

– На… тебе… на!.. Ещё на!.. Будешь знать, как у матери вино воровать. А это за школу тебе!.. Мало?.. Я еще добавлю, безотцовщина ты пакостная… Ишь, что удумал: у матери последний… глоток… со стола таскать! На… тебе… на! – мама Нинуська замызганным кухонным полотенцем лупцевала Женьку. Потная, растрепанная, в расстроенных чувствах, где досада намертво объединилась с жалостью к себе и своему незадачливому сорванцу, где беспросветная мысль подсознательно искала форму разрешения конфликта со школой, а уязвленное чувство замышляло страшную месть всему белому свету, – она не жалела руки. Это надо же!.. додуматься… исключить из школы, с экзаменов, ни за что! За дурачество с недозрелой бражкой… Они что там… белены объелись? – И она снова принималась мутузить обиженно хныкающего пацана. – На… тебе… за вино… за маму… за горе мое горькое… А это тебе – за отца твоего… сгинувшего! За… долю… шку-у-у… мою горемычную… – И скисла, и залилась слезами, неловко, неумело, непривычно поймав Женьку в охапку и обвисая на его тщедушной фигуре. – Женька!.. дурак ты… чокнутый, что же ты наделал…

На столе копошились первые летние мухи, смакуя роскошь вчерашнего пиршества. Лучи утреннего солнца бессовестно таращились на происходящее, не выдумав ничего глупее, как играться солнечным зайчиком от дрожащих на столе грязных гранёных стаканов.

«…руки в стороны… вместе… в стороны… вместе… не забывайте про дыхание… Следующее упражнение…» – чёрная тарелка радио, казалось, испуганно-приглушённо комментировала происходящее.

И только из красного угла, еще с прошлой недели не обметённого от роскошной изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взора, обрамлённого жёсткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный и одновременно всепостижимый и всепрощающий взгляд запыленного божьего лика. «Люди, – казалось, говорил он безмолвно, – …люди сирые, не ведаете, что творите…». И неуютно ему было в углу этом, как праведнику среди богохульства.

– Нинка!.. Нинель Батьковна, дома?.. – громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, оборвал сцену в доме соломенной вдовы. – Выходи, твою мать!..

– Ой, Сенька приехал… на работу видать, – Нинуська встрепенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слезы и метнулась к калитке.

– Спишь поди?.. не одна?.. Женька на покос пойдет? – колхозный управляющий верхом на «Лютом», роскошном оседланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.

– Ой, пойдёт, Семен Александрович, ой, спасибо-то… А с чем ему приходить-то?

– Волокуши возить… С чем? Так собери сумку… молоко… квас… Чё у тебя есть?

– Так уж соберу поди…

– Вот завтра и гони… на вторую бригаду, к Кену. Сама-то куда ходишь? Или дома баклуши бьешь?

– Да на табаке я…

– Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь… Так я заеду завтра, как Женька-то уйдет?..

– Куда?.. Как это – заеду?.. Ты про что это, Семен?.. Ну, у всех жеребцов одно на уме!

Нинуська внезапно зарделась и смущенно замахнулась на всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нинульку жестом. – А что это ты краснеешь, как матрешка? Говорят, появлялся этот… твой… узкоглазый-то? Или брешут?.. Чё молчишь?

Не краснотой, а пламенным жаром зарделась сельская мадонна. Напоминание о самом святом в самый неожиданный момент, да от человека, который пошаливал интимными потёмками женских сердец, то пугая до слез, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нинульку до утраты дара речи. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, отвернулась к калитке. И этот ее естественный порыв, и внезапное смешение чувств, которые не часто приходится наблюдать в среде её сверстниц, закаленных сермяжным бытом, озадачили бывалого сельского сердцееда.

– Так посылай… завтра, – только и добавил он. И понужнул жеребца.

Нинуська, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку и, молча обойдя Женьку, остолбеневшего от новости о завтрашней работе, прошла в огород, к колодцу. Она опустила ворот с бадьей и, как сомнамбула, слушала грохот цепи, вращала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьёй, не понимая дальнейшего шага. И, словно спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь внезапно пробившиеся слезы – не то смеха, не то истерики – закричала громко и вызывающе:

– Женька! Жень… Неси ведро. На работу завтра пойдёшь… на покос… волокуши возить.

О, эта очаровательная пора – лето! Ах, пасторальная идиллия колхозного сенокоса! …Тебе, моему любезному читателю, жителю сельской глубинки, хоть единожды раз падавшему на ворох ароматного сена, нет нужды источать красноречие, вызывая в памяти батальные сельскохозяйственные картины. Не нужно искать сравнительные ассоциации, заводящие душу и сердце в умилительное состояние. Помните?.. Вжик, вж-и-к, коса! Скрып, скрып, колесо рыдвана… А запах! Запах!..

Во всём свете не существует других ароматов, способных так бесстыдно напоминать нам о деревенском происхождении.

Мама Нинуська взяла на постой учительшу – навязали. Явился председатель Гурин, а за ним и директор Мужалин. Возьми, мол, временно… Говорили по переменке… и настойчиво. Нинуська не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обидное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Однако, проглотила свое слово. А заодно и горечь обиды. Только и молвила: «Пусть живёт…».

Учительша явилась на завтра. С аккуратным чемоданчиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь. Дел было много и вскоре учительша – звали её Анной Михайловной… «можно Аней»… – мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья – в соседнем селе, недалеко тут… за Тубой.

– Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдём.

– Ой, а у меня ничего нет. Мне еще подъёмные не выдали.

– Как обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала! Ну, думаю, по-городскому отведаю… Держи карман шире!

– Правда? Вы шутите?

– А как же! Да и обмыть бы не помешало… Облизнулась! Ну, давай – чем бог послал, садись, не робей.

– А вы весёлая… Вы мне нравитесь. Одна живёте?

– Сын у меня… Женька. На покосе трудится. Со школы выгнали… работать пошел.

– …Огурчики солёные… Это молоко у вас?.. А почему выгнали? Давно молочко не пробовала…

Мама Нинуська нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жареном картофеле. Есть не хотелось. «А учительша, видать, ничего, – думала она мимолётно. – А пусть живет: всё хоть живой человек».