Альманах - Академия поэзии. Альманах №1 2020 г.

Перебрав позвонки да по веткам – скелет,

Ледяным это деревце делает поровну.

Гауптвахта Дрогобыча, сей монолит —

С горстью чисел и смыслов, кирзовых

да яловых,

В откровеньи устава твой голос хранит —

В одиночке, оттаявшем сердце диавола.

Школяр стал грузчиком – среди дорог

Зубря железных жизнь… И вот красотка

Учётчица, под платьем зрея соком,

Зовёт, взирая вкривь… Ей невдомёк:

Любовь – мечта (обёртка – облака,

А лепестки – безумные страницы), —

На безымянненький её косится

В кольце… Все пальцем вертят у виска.

Все, да не все: в шампанском из горла,

Том, что положено на бой с излишку,

Струящемся по торсу дяди Гриши,

Русалочка – наколка замерла.

Чернильною рудой разбавя кровь

Давно – вся из неё так и не вышла, —

Полней созвучья ищет, ибо свыше —

Созвездьем в глубину струится вновь.

И как бы ни был вид открыт и прост,

Чем ни облит, сожжён, обласкан взглядом,

Разымчевее не сыскать наряда:

Хорошенькая грудь, игривый хвост,

Как ни купайся, тело налегке

В морской, шампанской пене и бездонной —

В расширенных глазах испуг мадонны

Сикстинской… и дрожание в руке.

Если в каждой слезе есть мечта – этой капле

Господней

(помнят небо дожди и, сжимая, уносят в себе),

Жизнь – мечта, оглушенная гулом, глубины

исходят

Дотянуться волной… умножённо в единой

трубе.

И когда истощается гул, и ты скажешь, я вижу:

«Всё есть прах, только прах и замешан

на мёртвой воде»,

Небосвода воронка затянет расхристанной

жижей

Горстку птиц – это ты, сколько выпало тверди

тебе.

Но сбивается кучею рваною

Клин каравана —

Умри на восходе,

Крылья – гири, взмах невозможен,

И жжение схоже

Со звездою, проглоченной с ночью,

И лёгкие – в клочья,

Дыхание – пепел,

Сам воздух, как чаща

Хлыстов или петель…

Зависнув на миг —

Тело бросить – лететь без него —

Пока не выходит.

И тогда держит в небе

Кри-и-ик…

Один только крик.

Все когда-то летают… Кто сквозь океан

на манер

Альбатроса крылом-плавником загребая,

В перевёрнутом небе (всегда и во всём

отражённом,

Так идеи в своих эманациях) [3] Тайным ракурсом небо повсюду: в любви и проклятии, в пропасти, вопле и в погребе сутью рубахе Из глины в излучинах света, в мышином чулане – бабулином пугале детства, и в пуле, и в клюве, Тем паче, в ноже, тёплом, ласканном сердцем и пальчиками, ледяном, голубом, сером, ржавом — Но чтоб цвета глаз: от любимых и до ненавистных. По кругу оно – напослед – в той же, той Изначальной слезе, что сжимает всё, всё перечисленное, плюс его двойников, Пусть не названных тут, как графиты алмаз (оттого и алмазной) безмерною зрячею каплей. , в сводах воды,

Уподобя глубины высотам, теченья – ветрам.

Кто кротом иль червём прогрызая, буравя

землицу:

Облака отражаются в россыпях твёрдых,

а тучи

В тектонических плитах, что трутся краями,

искрят

До ворчания старческого, то бишь, каменных

молний,

Что когда-то и своды взорвут, то бишь, череп

расколют.

Каменеют высоты – глубины, ветра и полёт.

Кто-то, спутав стихии, в паденьи вперяется, как

В земляное крыло – улететь, коль не в рай,

хоть из ада.

Тут среда несущественна, ибо парят и в огне,

Вплоть до пепла, до перистой сини, звезды,

головёшки.

Кто-то силится выразить небытие, тьмой

назвав.

Но подобьем не выразить то, что, увы,

не имеет подобья,

Ибо всё, что есть тут (в том числе и расхожая

тьма),

Нету там – за отсутствием этого самого «там».

Тебя около ощупью водит за ручку любовь.

Но как есть же, щемит же предчувствие

полного счастья,

Обретенья, как вспышки цветной, точно

так же и вспять,

И предчувствие горя щемит – ибо полной

утраты.

Будто держишь уже и не самую вещь

или жизнь —

Чёрно-белые их негативы, что тут же густеют.

Верно, чёрной предтечею (с цветом

и чувство, и мысль —

Весь ты, весь поглощённый растущею пастью,

волной).

Как сказала б медкарта голимо: «Теряя

сознанье»,

Что неточно, ведь и подсознанье, полней:

пасть – волна

Выжимает из клеток твоих память, что

по наследству

От зверья и травы… с кожи холод с теплом

омывает,

Как наскальную роспись, доводит тебя

до ничто.

Ты вернёшься оттуда?.. Уж рядом – рукою

подать —

Будто трогаешь твердь, и она расступается…

Небо небытия…

А предтеча – его поднебесье.

Но побарывая… но выпутываясь… вылетая

Из предтечи, как снова слепив,

что неисповедимо

(сочетанье частиц, что есть ты… нет, ещё и не ты)

Микрокосм – из частиц высекает огнивом

твой дух.

(В мироздании так же?) И вот ты промыт,

как простынка.

Всё же крона исходно небесная гуще ветвями

полётов кренится.

Оперенье с другой стороны, но чеканны

монетными решками лица.

Крона генеалогий. Хоть кто-то её и трясёт,

Но тебе не годится – чужая монета не в счёт.

Что ж, копилка из праха разбита – твой грош

покатился – где блеск, где же звон?

Продырявит карман и ладонь – так зачем

из такой-то материи он?

Или всё ж из печали чеканен, неужто

настолько тяжёлой

(не всея ли Вселенной, что помнит о прахе

и мёртвой воде,

ибо смертна сама, выгорая той памятью

в каждой звезде) —

Будто кроною всею излита в один

оторвавшийся лист или жёлудь.

Хватит ли оплатить возвращенье?

Гулы – птицы, глубин оперенье.

Матерь Божья, святая Россия,

в твоём доме чужие, чужие!

А в углу тёмной хаты, над лавками

Молит бабушка Боженьку лаковую,

Светлых ангелов над землёй —

Осеняя могильными знаками

Грудь, истерзанную тоской.

Но летели железные демоны,

Осеняя притихшие срубы,

За скользящими по ветру тенями

От домов оставались трубы.

Ты же выйдешь, молитв не читая, —

Значит, вовсе не смогу помочь.

Матерь Божья, Россия святая,

Защити свою кровную дочь!

Только скрипнет калитка, свисая…

Вот идёшь, белорусская школьница,

Твои косыньки пахнут смородиной,

И оцепленная околица —

Как терновый венец твоей Родины

«Мама, мамочка, лик человечий —

Страшен,

Злобен овчарок лай!..

Что им надо, с чужою речью,

И зачем всех, как скот, – в сарай?»

Лес, лукошко, ты полон грибами —

Ах, как близко макушки торчат! —

Замороженными губами

В этом сне невозможно кричать.

Только чудится вроде: колокол

Из-за дальних лесов, реки —

Но как будто и возле, около

От незримой запел руки…

О неверие в ужас потребы!