Игорь Губерман - Одиннадцатый дневник

Ещё не изменило чувство вкуса,
я больше понимаю даже вроде,
но груда накопившегося мусора
мешает моей умственной свободе.

– Теперь я устаю от малой малости,
я счастлив, но порой изнемогаю…
– А чем ты занимаешься на старости?
– Долги плачу и детям помогаю.

Солидарно, совокупно и соборно,
совпадая в упованиях глухих,
мыслят мерзко, озверело, подзаборно
очень много современников моих.

На старости, в расслабленном покое
поймал себя на том, что и сегодня
я думаю о женщинах такое,
что краской бы залилась даже сводня.

Я людей молчаливых боюсь,
чересчур они смотрят внимательно
или скажут нелепую гнусь
и расстроят меня окончательно.

Как автор музыки волшебной
мог оказаться мелким гадом?
Но жизнь духовная с душевной
текут раздельно сплошь и рядом.

Сказать могу я мало лестного
об отношении к писателям,
но кто меня слегка попестовал —
тем буду вечно я признателен.

Я написал бы свой портрет
без разных пакостных опасок —
как несусветный винегрет
из хаоса случайных красок.

Езжу я далеко и окрест;
повторения делать нельзя:
обезлюдело множество мест,
где отправились к Богу друзья.

Земной когда заканчиваю путь,
сочувственную жалостность гоня,
умение уместно подъебнуть
во мне оборотилось на меня.

Я некрасиво раньше ел —
кромсал еду зубами резвыми,
я чмокал, чавкал и сопел;
теперь я клацаю протезами.

Надеюсь я – не вяжут веники
решатели задач осмысленных,
мои крутые соплеменники
в лабораториях бесчисленных.

Кошачьи концерты и свадьбы собачьи,
а у молодых – сексуальные сны
душе говорят о высокой удаче —
приходе на землю гулящей весны.

У огромной, смиренно молчащей страны
отнимаются честь и достоинство,
а сплочённые рабством гнилые гавны
единятся в охранное воинство.

В различных побывал я возрастах,
и близости ценил я, и приятельства,
все возрасты я прятался в кустах
доверчивости и доброжелательства.

Вчера мне снился дикий бред:
к нам гости едут – круг наш узкий,
а в доме выпить – нет как нет,
а также нету и закуски.

Молчит народ непросвещённый,
но если свет вольётся в души,
народ воспрянет возмущённый
и просветителей удушит.

Вот самый яркий из кульбитов
большой идейной лотереи:
нет горячей антисемитов,
чем озарённые евреи.

Мой долг весьма различным людям —
он лишь растёт день ото дня,
в душе я должен даже судьям,
на зону бросившим меня.

Моё пустое сочинительство —
увы, характер мой дурной —
полно густого очернительства
всего замеченного мной.

Мне уксус одиночества знаком
отнюдь не понаслышке, чисто лично;
в компаниях я не был чужаком,
но им я ощущал себя обычно.

Желание слиться в единстве со всеми
владело поэтами, как наваждение,
но этой душевной мечтательной схеме
мешало зловредное происхождение.

Потери, уроны, пропажи
и боль незаживших обид —
печалят, однако же даже
слегка освежают наш быт.

Вполне уверен в организме,
люблю я вредную еду,
и нездоровый образ жизни
я с удовольствием веду.

Вечерние мысли – не те же, что днём,
хоть узами связаны тесными:
вечерние полнятся вечным огнём,
дневные – заботами пресными.

Я жизнь мою отладил лично,
и вопреки предупреждениям
я всё, что было нелогично,
творил с особым наслаждением.

Подлости, конечно, в мире много,
а порой – и просто до предела,
но винить не надо в этом Бога:
подлость – человеческое дело.

Мне в людях часто чудится подобие
ушедших: вон ещё один двойник,
но после вспоминается надгробие,
и сходство исчезает в тот же миг.

Везде вливая в души тонкий яд,
гуманные накинув одеяния,
евреи беспардонно шевелят
забытые Россией злодеяния.

Мне возраст не прибавил в жизни счастья,
однако же, нисколько не задев,
оставил тайный трепет сладострастья
от вида полуголых пляжных дев.

Я жизнь веду изрядно серую,
во многом я подобен зверю,
поскольку в Бога я не верую,
а людям я давно не верю.

Мыслишка пришла ко мне дерзкая:
что наша фортуна людская —
стихия, слепая и мерзкая,
и губит, надеждой лаская.

Цвела трагедия растления
в родной когдатошней стране,
и помутневший облик Ленина
мерцал в болотной глубине.

Я не трубач лихого слова
и ничего не агитатор,
я шума времени земного
всего лишь аккомпаниатор.

Всем фантазиям, грёзам, мечтам
суждено постепенно, не сразу,
но усохнуть. Подобно цветам,
помещённым в настольную вазу.

На пляже я нисколько не скучаю:
с утра и до обеденной еды
я старческую благость источаю,
любуясь, как колышутся зады.

Забавно, что звериные оскалы
направлены на нас почти в упор,
однако же гиены и шакалы
не смеют нападать с недавних пор.

Вчера читал моральный
текст, посвящённый чувствам,
там даже секс оральный
именовался устным.

Забыл он нежность незабудок,
не ждёт от жизни новостей,
теперь один только желудок —
источник всех его страстей.

Когда я лепил из песка куличи
и какал в ночную посуду,
везде не висели уже ильичи,
иосифы были повсюду.

В истории больших идей,
чей путь извилист и непрост,
есть непременно прохиндей,
авантюрист или прохвост.

Уже наружно я пожух
и перед лестницами трушу,
но стойкий юношеский пух
ещё хранит живую душу.

Мужчины были животастики
при очевидном самомнении,
а жёны их – шедевры пластики,
но в пародийном исполнении.