Дарья Соль - Маяк и смотритель

У тебя есть такая же.

«Вспомни меня», – гласит надпись.

Вот они собираются – дети своей весны, достают рюкзаки, сухой розжиг, дождевики. «Выходи гулять, Анна, встретимся у стены, захвати старый дедов „Зенит“, в сумку термос закинь». Вот идут они мимо моих охраняемых графств, где я крашу табличку «It’s dangerous. Keep away». Время выйти – сейчас, но проходит за часом час, и скатился закат, и давно перекрыли сабвэй, но любимцы апреля успели на крайний рейс и автобус домчит их в лагерь среди ветвей. Я твержу себе: «Здесь ведь я тоже услышу лес, потому что он постоянно в моей голове, в ней есть скалы и гнёзда, дубы и сплетения нор, безобидные пумы, костёр, неспособный сжечь. Хорошо, что я тут – прогуляюсь в себя (в упор) и вернусь по мерцанью своих безопасных свеч». Поезжай с ними, друг мой невиданный, брось хандрить, трогай пламя руками, запой под аккорд дождя, узнавай, что Вселенная шире твоей двери, разгляди, как там, с небом обнявшись, сидят, как светлеют их лица и взгляды мерцают хной. Помолись за меня, ибо в здешних лесах моих не совсем безобидные волки бегут за мной.

Хорошо, что ты с теми, кто следует за весной,

они знают, что звери рассудка страшнее живых.

Всё не находится времени, силы, настроя сказать тебе, что я сломаю когда-нибудь врущие указатели, убью разбойников в диком лесу, усыплю надзирателя и путь к тебе простелю святой кровью и вешней зарёй. И кто меня остановит? Прирученный зверь – больше некому, ну, может, дух городской меж коттеджами и аптеками слетит к вокзалу и что-то намутит с билетными чеками и я, как в страшной петле, вместо «к счастью» приеду домой. Да что я… всё не находится храбрости письма рассказывать – как можно честно: всё в мире мне кажется одноразовым? И только свет о тебе протекает небесными трассами, и только сон о тебе – повод встать, чтоб скорей снова лечь, а среди дня тебя чувствовать магией, дивинацией – как ты незримо касаешься стенки холодными пальцами (между мирами), я так же синхронно стараюсь касаться, и сами время, пространство тянутся, будто стретч.

Всё не находится силы дойти по шнуру телефонному, сказать, что все мы пылали, а стали такими покойными, и нас хоронят друзья с чёрным поясом и погонами – мне воздают ордена за печаль, чёрствый дух и побег. Всё не находится рации, почты, гонца, поручителя сказать, что жить одному на Земле так легко и мучительно, но я хочу показать тебе мир, что другие развидели, дрожащий сотней вселенных на внутренней ткани век.

Всё не находится часа и повода, ручки и прочего сказать, что вольты любви без приёмника обесточены, по сути, каждый – огонь, закупоренный одиночеством, и я не знаю, что будет, когда он взорвётся внутри. Да я всю вечность искал бы тебя, чтобы свет этот вытянуть из наших диких, напуганных душ разговорными нитями, и я нашёл бы и силы, и речь, ты бы стал их хранителем,

но ты и сам не находишься.

Как тут поговорить?

Меня сведёт в могилу доброта в обличье вежливости и любовь к котам бездомным, будто кот, как хлам – не нужен. Ещё беда, что есть такие души: «Спаси меня, я после всё воздам». Я знаю, как затягивать жгуты, я не стесняюсь венной наготы, когда распахнутое сердце валят комом. Я столько лет сидел над чей-то комой, что нынче путаю: где чай, где нашатырь. Меня толкнёт к могиле час весны, когда жасмин под пальцами луны цветёт и пахнет на извилистых аллеях, никто не выхватит и не запечатлеет боль красоты, когда мы влюблены во всё, что кратко, ибо вечность ждёт, пока подсохнет на земных порезах йод, пока мы выплачемся – маленькие старцы, мы будем умолять её остаться, забыв, что выплатили смерти наперёд, забыв, что звали смерть в упадке сил. На деле же – меня угробит синь чьего-то океана потайного, но после сотни пропусков и остановок подпустят лишь к береговой грязи. Но не смертельны здесь труды мои, сады. Когда я стану слишком старым и пустым – пообещай, что ты услышишь моё «Хватит», легко отдашь меня в земельные объятья.