Виктор Море - Белый холст

Винсент, Винсент —
Вино за цент.
Задаром целый мир.
Винсент, Винсент,
Ты пьёшь абсент,
А мы хлебаем сидр.

Винсент, Винсент —
Душа за цент.
Задаром целый мир.
Винсент, Винсент,
Ты пьёшь абсент,
А мы хлебаем сидр.

Ты болтала ногами в воде,
Таял берег с портовыми шлюхами.
Уплывал я навстречу судьбе,
Так привыкший питаться разлуками.

Мелким бисером острова,
В синей чаше, наполненной звуками,
В гулкой раковине Таароа*,
Заблудившись, друг другу аукали.

Столько ласк на вечернем песке,
Но измена всегда неожиданна.
Ты запрятала тайну в зрачке,
Но огромною рыбою выдана.

Мир сиял нам до самых глубин,
Удивляясь своей необъятности.
Был тобою я нежно любим,
Остальное – ненужные частности.

Старый лист еле слышно упал.
Вздрогнул лес, растревоженный птицами.
Раскололся непрочный опал.
Духи в чаще сверкнули глазницами.

Спал с богинями Таароа.
И родил ту, что призвана нравиться.
Как увижу нагую тебя —
Сам не свой, мне с собою не справиться.

Но с другим ты делила постель,
Потаскушка, дикарка. Красавица!
Пусть я сам – как безродный кобель,
Уплыву, чтоб в закате расплавиться.

Я когда-то и сам переспал
С недотрогой по имени Живопись.
С ней блаженную негу познал,
Непонятную людям, как клинопись.

Мне она родила нищету,
Зов иного, мечты, неприкаянность.
Вместе с ней перешёл за черту,
Благодарю за отчаянность!

За отчаянность дерзкую – быть!
Плыть по воле порыва сердечного.
От восторга над безднами стыть,
На щеке – поцелуй Бесконечного.

И опять, и опять потерять
Всё, что днём мне сознанье туманило.
В ночь из глотки мышьяк извергать,
Извиваясь муреною раненой.

Дочь свободы, Тихура, пора!
Вот к отплытию склянка прозвякала.
И теперь будут только ветра
Мне шептать, как же горько ты плакала.

На плечи снов батистовое утро
Набросил апельсиновый рассвет.
Разъяла тьму Матиссовая сутра,
Мир потянулся, солнышком согрет.

Прозрачна мысль, лениво занавески
Играют бликами разбуженных небес.
А белого холста уже коснулись всплески
Нездешней бирюзы, потусторонних месс.

Гудит Атлантика в голубоватой дымке,
В её глубинах затаилась смерть.
Уже торгуют на блошином рынке,
Но мир под кистью не сгустился в твердь.

Подвижно всё, в чарующей истоме —
Изгибы линий, нега и мечта.
И город детских грёз в проёме
Вдруг возникает с чистого листа.

В волшебной лампе – трепетные рыбки.
Потрёшь слегка – и в вечность уплывёшь.
Наивная пленительность улыбки,
Пусть ты её за деньги продаёшь.

И тапочки за Гибралтар уплыли,
За Nec plus ultra в солнечную взвесь.
Кем были здесь, там навсегда забыли,
Своей полезности утратив спесь.

А на холстах навеки слишком рано
Всё сбудется, исполнится вот-вот.
Вдруг рассветёт негаданно-нежданно
И нас с тобой сиянием зальёт.

Ни света, ни цвета, ни звука.
Квадратная тень на стене.
Как будто ворвался без стука
Непрошеный кто-то ко мне.

Как будто глядел очень долго
На солнце, и вот чернота.
Мой мир, что разложен по полкам,
Вобрала в себя пустота.

Скольжу в безвоздушном пространстве.
Ни выси, ни дали, ни дна.
Итог человеческих странствий,
Мелькнувшего века цена.

Исчезла опора, зависла
Над пропастью жалкая мысль.
Закисшей уловкой софиста,
Как вещь, потерявшая смысл.

За пышным сверканием мира
Сознанью открылась дыра,
Зияющей ямой сортира,
Последним приютом добра.

С изнанки саднящая рана.
Предел. Неизбежный конец.
Потухший экран. Амальгама,
Где плещется мир как слепец.

Заветная чёрная дверца —
Никто не вернулся назад.
Неведомый край для туземца —
Бесчувственный чёрный квадрат.

Чем ночи темней, тем абстрактней
Искусство, абсурднее дни.
Пустые посулы невнятней,
Всё вкрадчивей зов западни.

Зеркальную кожицу мира
Безжалостной кистью рассечь
Решился Малевич, задира,
Чтоб болью наш нерв пережечь*.

Тень небесного града на белых снегах.
Смертью и вечностью воздух пропах.
Всё не важно, не нужно, бесплотно, как сон.
Облачается разум в тончайший виссон.

Шаг на волю, в реальность. Окончен сеанс.
Гаснет старый проектор, развеялся транс.