Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

В чертах российских поколений
чужой заметен след злодейский:
в национальный русский гений
закрался гнусный ген еврейский.

Забавно, как тихо и вкрадчиво
из воздуха, быта, искусства –
проникла в наш дух азиатчина
тяжелого стадного чувства.

Мне чудится порой: посланцы Божьи,
в безвылазной грязи изнемогая,
в российском захолустном бездорожьи
кричат во тьму, что весть у них благая.

Российская судьба своеобразна,
в ней жизненная всякая игра
пронизана миазмами маразма
чего-нибудь, протухшего вчера.

Не зря мы гнили врозь и вместе,
ведь мы и вырастили всех,
дарящих нам теперь по чести
своё презрение и смех.

Воздух вековечных русских споров
пахнет исторической тоской:
душно от несчётных прокуроров,
мыслящих на фене воровской.

Увы, приметы и улики
российской жизни возрождённой –
раскаты, рокоты и рыки
народной воли пробуждённой.

Если вернутся времена
всех наций братского объятья,
то как ушедшая жена –
забрать оставшиеся платья.

Среди совсем чужих равнин
теперь матрёшкой и винтовкой
торгует гордый славянин
с еврейской прытью и сноровкой.

Прохвосты, проходимцы и пройдохи,
и прочие, кто духом ядовит,
в гармонии с дыханием эпохи
легко меняют запахи и вид.

В России после пробуждения
опять тоска туманит лица:
все снова ищут убеждения,
чтобы опять закабалиться.

Сквозь общие радость и смех,
под музыку, песни и танцы
дерьмо поднимается вверх
и туго смыкается в панцирь.

Секретари и председатели,
директора и заместители –
их как ни шли к ебене матери,
они и там руководители.

В той российской, нами прожитой неволе,
меж руин её, развалин и обломков –
много крови, много грязи, много боли –
много смысла для забывчивых потомков.

Слепец бежит во мраке,
и дух его парит,
неся незрячим факел,
который не горит.

Нас рабство меняло за долгие годы –
мы гнулись, ломались, устали...
Свободны не те, кто дожил до свободы,
а те, кто свободными стали.

Послушные пословицам России,
живя под неусыпным их надзором,
мы сора из избы не выносили,
а тихо отравлялись этим сором.

Часы истории – рывками
и глазу смертному невнятно
идут, но трогая руками,
мы стрелки двигаем обратно.

Стал русский дух из-за жестоких
режимов, нагло самовластных –
родильным домом дум высоких
и свалкой этих дум несчастных.

Я мало, в сущности, знаком
с душевным чувством, что свободен:
кто прожил век под колпаком,
тем купол неба чужероден.

От марша, от песни, от гимна –
всегда со стыдом и несмело
вдруг чувствуешь очень интимно,
что время всех нас поимело.

Я свободен от общества не был,
и в итоге прожитого века
нету места в душе моей, где бы
не ступала нога человека.

Уже до правнуков навряд
сумеет дух наш просочиться,
где сок и желчь, где мёд и яд,
и смысла пряная горчица.

Играть в хоккей бежит слепой,
покрылась вишнями сосна,
поплыл карась на водопой,
Россия вспряла ото сна.

Ровеснику тяжко живётся сейчас,
хотя и отрадно, что дожил,
но время неслышно ушло из-под нас
ко всем, кто намного моложе.

Сами видя в себе инородцев,
поперечных российской судьбе,
очень много душевных колодцев
отравили мы сами себе.

Всегда из мути, мглы и марева
невыносимо чёрных дней
охотно мы спешим на зарево
болотных призрачных огней.

Российской бурной жизни непонятность
нельзя считать ни крахом, ни концом,
я вижу в ней возможность, вероятность,
стихию с человеческим яйцом.

Россия обретёт былую стать,
которую по книгам мы любили,
когда в ней станут люди вырастать
такие же, как те, кого убили.

Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как
мы ткали даже в рабстве нашу нить;
достанет ли таланта у потомка
душой, а не умом нас оценить?

В России ни одной не сыщешь нации,
избегнувшей нашествия зверей,
рождённых от безумной радиации,
текущей из несчётных лагерей.

Бурлит людьми река Исхода,
уносит ветви от корней,
и молча ждет пловца свобода
и сорок лет дороги к ней.

Еврей весьма уютно жил в России,
но ей была вредна его полезность;
тогда его оттуда попросили,
и тут же вся империя разлезлась.

Мы ушли, мы в ином окаянстве
ищем радости зренья и слуха,
только смех наш остался в пространстве
флегматичного русского духа.

Мой жизненный опыт – вчерашен,
он рабской, тюремной породы,
поэтому так ошарашен
я видом иной несвободы.

Я скучаю по тухло-застойной
пошлой жизни и подлой морали,
где тоскуя о жизни достойной,
мы душой и умом воспаряли.

Я уезжал, с судьбой не споря,
но в благодетельной разлуке
как раковина – рокот моря,
храню я русской речи звуки.

Я пишу тебе письмо со свободы,
всё вокруг нам непонятно и дивно,
всюду много то машин, то природы,
а в сортирах чисто так, что противно.

Навеки в нас российская простуда;
живём хотя теплично и рассеянно,
но все, что за душой у нас – оттуда
надышано, привито и навеяно.

Чисто русский, увы, человек –
по душе, по тоске, по уму,
я по-русски устроил свой век
и тюрьму поменял на суму.

От моей еврейской головы
прибыль не объявится в деньгах,
слишком я наелся трын-травы
на полянах русских и лугах.

Боюсь с людьми сходиться ближе,
когда насквозь видна их суть:
у тех, кто жил в вонючей жиже,
всегда найдётся что плеснуть.

Один еврей другого не мудрей,
но разный в них запал и динамит,
еврей в России больше, чем еврей,
поскольку он еще антисемит.

Игра словами в рифму – эстафета,
где чувствуешь партнёра по руке:
то ласточка вдруг выпорхнет от Фета,
то Блок завьётся снегом по строке.

И родом я чистый еврей, и лицом,
а дух мой (укрыть его некуда) –
останется русским, и дело с концом
(хотя и обрезанным некогда).

Люблю Россию: ширь полей,
повсюду вождь на пьедестале...
Я меньше стал скучать по ней,
когда оттуда ездить стали.

Мечтал я тихой жизнью праздной
пожить последние года,
но вал российской пены грязной
за мной вослед хлестнул сюда.