Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

У самого кромешного предела
и даже за него теснимый веком,
я делал историческое дело –
упрямо оставался человеком.

Явившись эталоном совершенства
для жизни человеческой земной,
составили бы чьё-нибудь блаженство
возможности, упущенные мной.

Я учился часто и легко,
я любого знания глоток
впитывал настолько глубоко,
что уже найти его не мог.

Увы, не стану я богаче
и не скоплю ни малой малости,
Бог ловит блох моей удачи
и ногтем щёлкает без жалости.

Я, слава Богу, буднично обычен,
я пью своё вино и ем свой хлеб;
наш разум гениально ограничен
и к подлинно трагическому слеп.

От боязни пути коллективного
я из чувства почти инстинктивного
рассуждаю всегда от противного
и порою – от очень противного.

Сижу с утра до вечера
с понурой головой;
совсем нести мне нечего
на рынок мировой.

Напрасно умный очи пучит
на жизнь дурацкую мою,
ведь то, что умный только учит
я много лет преподаю.

Полным неудачником я не был,
сдобрен только горечью мой мёд;
даже если деньги кинут с неба,
мне монета шишку нашибёт.

Причины всех бесчисленных потерь
я с лёгкостью нашёл в себе самом
и прежние все глупости теперь
я делаю с оглядкой и умом.

Вон живёт он, люди часто врут,
все святыни хая и хуля,
а меж тем я чист, как изумруд,
и в душе святого – до хуя.

Единство вкуса, запаха и цвета
в гармонии с блаженством интеллекта
являет нам тарелка винегрета,
бутылкой довершаясь до комплекта.

Я повторяю путь земной
былых людских существований;
ничто не ново под луной,
кроме моих переживаний.

Я проживаю жизнь вторую
и как бы я ни жил убого,
а счастлив, будто я ворую
кусок чужой судьбы у Бога.

Житейская пронзительная слякоть
мои не отравила сантименты,
ещё я не утратил счастье плакать
в конце слезоточивой киноленты.

Болезни, полные коварства,
я сам лечу, как понимаю:
мне помогают все лекарства,
которых я не принимаю.

Я курю, бездельничаю, пью,
грешен и ругаюсь, как сапожник;
если бы я начал жизнь мою
снова, то ещё бы стал картёжник.

Заметен издали дурак,
хоть облачись он даже в тогу:
ходил бы я, надевши фрак,
в сандалиях на босу ногу.

И вкривь и вкось, и так и сяк
идут дела мои блестяще,
а вовсе наперекосяк
они идут гораздо чаще.

Я сам за всё в ответе,
покуда не погас,
я сам определяю жизнь свою:
откуда дует ветер,
я знаю всякий раз,
но именно туда я и плюю.

Я жил хотя довольно бестолково,
но в мире не умножил боль и злобу,
я золото в том лучшем смысле слова,
что некуда уже поставить пробу.

Ушли куда-то сила и потенция.
Зуб мудрости на мелочи источен.
Дух выдохся. Осталась лишь эссенция,
похожая на уксусную очень.

Моя душа брезглива стала
и рушит жизни колею:
не пью теперь я с кем попало,
из-за чего почти не пью.

На лень мою я не в обиде,
я не рождён иметь и властвовать,
меня Господь назначил видеть,
а не кишеть и соучаствовать.

Чуждый суете, вдали от шума,
сам себе непризнанный предтеча,
счастлив я всё время что-то думать,
яростно себе противореча.

Не люблю вылезать я наружу,
я и дома ничуть не скучаю
и в душевную общую стужу
я заочно тепло источаю.

За лютой деловой людской рекой
с холодным наблюдаю восхищением;
у замыслов моих размах такой,
что глупо опошлять их воплощением.

В шумихе жизненного пира
чужой не знавшая руки,
моя участвовала лира
всем дирижёрам вопреки.

В нашем доме выпивают и поют,
всем уставшим тут гульба и перекур,
денег тоже в доме – куры не клюют,
ибо в доме нашем денег нет на кур.

Последнее время во всём неудача,
за что бы ни взялся – попытка пустая,
и льётся урон, убедительно знача,
что скоро повалит удача густая.

Хоть за собой слежу не строго,
но часто за руку ловлю:
меня во мне излишне много
и я себя в себе давлю.

Я пока из общества не изгнан,
только ни во что с ним не играю,
ибо лужу чувствую по брызгам
и брезгливо капли отираю.

Душевным пенится вином
и служит жизненным оплотом
святой восторг своим умом,
от Бога данный идиотам.

Высокое, разумное, могучее
для пьянства я имею основание:
при каждом подвернувшемся мне случае
я праздную своё существование.

Усталость, праздность, лень и вялость,
упадок сил и дух в упадке...
А бодряков – мешает жалость –
я пострелял бы из рогатки.

Я всё хочу успеть за срок земной –
живу, тоску по времени тая:
вон женщина обласкана не мной,
а вон из бочки пиво пью не я.

Я себя расходую и трачу,
фарта не прося мольбой и плачем;
я имею право на удачу,
ибо я готов и к неудачам.

Из деятелей самых разноликих,
чей лик запечатлён в миниатюрах,
люблю я видеть образы великих
на крупных по возможности купюрах.

Где душевные холод и мрак
роль ума исполняют на сцене,
я смотрюсь как последний дурак,
но никто во мне это не ценит.

Свой разум я молчанием лечу,
болея недержания пороком,
и даже сам с собой теперь молчу,
чтоб глупость не сморозить ненароком.

Интимных радостей ценитель,
толпе не друг и глух к идеям,
я в зале жить мечтал как зритель,
а жил – отпетым лицедеем.

Я живу в утешительной вере,
что моё не напрасно сгорание,
а уроны, утраты, потери –
я в расчёты включаю заранее.

Есть ответ у любого вопроса,
только надо гоняться за зайцем,
много мыслей я вынул из носа,
размышляя задумчивым пальцем.

Когда я пьянствовать сажусь,
душа моя полна привета,
и я нисколько не стыжусь
того, что счастлив делать это.

Как застоявшийся скакун
азартно землю бьёт копытом,
так я, улёгшись на боку,
опять ленивым тешусь бытом.

Мы живы, здоровы, мы едем встречать
друзей, прилетающих в гости,
на временном жребии – счастья печать
удачные кинулись кости.

Я к мысли глубокой пришёл;
на свете такая эпоха,
что может быть всё хорошо,
а может быть всё очень плохо.

В гармонии божественных начал
копаюсь я, изъяны уловляя:
похоже, что Творец не различал
добро и зло, меня изготовляя.