Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

Гнев гоню, гашу ожесточение,
радуюсь, ногой ступив на землю,
я за этой жизни приключение
всё как есть заведомо приемлю.

А если что читал Ты, паче чаянья
(слова лишь, а не мысли я меняю),
то правильно пойми моё отчаянье –
Тебя я в нём почти не обвиняю.

Живя в пространстве музыки и света,
купаюсь в удовольствиях и быте,
и дико мне, что кончится всё это
с вульгарностью естественных событий.

Быть выше, чище и блюсти
меня зовут со всех сторон;
таким я, Господи прости,
и стану после похорон.

Судьбу дальнейшую свою
не вижу я совсем пропащей,
ведь можно даже и в раю
найти котёл смолы кипящей.

Я нелеп, недалёк, бестолков,
да ещё полыхаю, как пламя;
если выстроить всех мудаков,
мне б, наверно, доверили знамя.

Как раз потому, что не вечен
и тают песчинки в горсти,
я жизни медлительный вечер
со вкусом хочу провести.

Я в жизни так любил игру
и светлый хмель шальной идеи,
что я и там, когда умру,
найду загробные затеи.

Приснилась мне юность отпетая,
приятели – мусор эпохи,
и юная дева, одетая
в одни лишь любовные вздохи.

Не всуе жизнь моя текла
мне стало вовремя известно,
что для душевного тепла
должны два тела спать совместно.

Любым любовным совмещениям
даны и дух, и содержание,
и к сексуальным извращениям
я отношу лишь воздержание.

В те благословенные года
жили неразборчиво и шало,
с пылкостью любили мы тогда
всё, что шевелилось и дышало.

Даже тех я любить был непрочь,
на кого посмотреть без смущения
можно только в безлунную ночь
при отсутствии освещения.

Она была задумчива, бледна,
и волосы текли, как жаркий шёлк;
ко мне она была так холодна,
что с насморком я вышел и ушёл.

Красотки в жизни лишь одно
всегда считали унижением:
когда мужчины к ним давно
не лезли с гнусным предложением.

С таинственной женской натурой
не справиться мысли сухой,
но дама с хорошей фигурой –
понятней, чем дама с плохой.

Храни вас Бог, любовницы мои!
Я помню лишь обрывки каждой ленты,
а полностью кино былой любви
хранят пускай скопцы и импотенты.

Теряешь разум, девку встретив,
и увлекаешься познанием;
что от любви бывают дети,
соображаешь с опозданием.

В моей судьбе мелькнула ты,
как воспалённое видение,
как тень обманутой мечты,
как мимолётное введение.

Люблю я дев еврейских вид вальяжный,
они любить и чувствовать умеют,
один лишь у евреек минус важный:
они после замужества умнеют.

Чтобы мерцал души кристалл
огнём и драмой,
беседы я предпочитал
с одетой дамой.
Поскольку женщина нагая –
уже другая.

Волнуя разум, льёт луна
свет мироздания таинственный,
и лишь философа жена
спокойно спит в обнимку с истиной.

Если дама в гневе и обиде
на коварных пакостниц и сучек
плачет, на холодном камне сидя –
у неё не будет даже внучек.

Вселяются души умерших людей –
в родившихся, к ним непричастных,
и души монахинь, попавши в блядей,
замужеством сушат несчастных.

Вон дама вся дымится от затей,
она не ищет выгод или власти,
а просто изливает на людей
запасы невостребованной страсти.

Я знание собрал из ветхих книг
(поэтому чуть пыльное оно),
а в женскую натуру я проник
в часы, когда читать уже темно.

Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.

Во сне пришла ко мне намедни
соседка юная нагая;
ты наяву приди, не медли,
не то приснится мне другая.

Дуэт любви – два слитных соло,
и в этой песне интересной
девица пряного посола
вокально выше девы пресной.

Как женской прелести пример
в её глазах такой интим,
как будто где-то вставлен хер
и ей отрадно ощутим.

Всё, что женщине делать негоже,
можно выразить кратко и просто:
не ложись на прохвостово ложе,
бабу портит объятье прохвоста.

У зрелых женщин вкус отменно точен
и ловкая во всём у них сноровка:
духовные невидимые очи –
и те они подкрашивают ловко.

Когда года, как ловкий вор,
уносят пыл из наших чресел,
в постели с дамой – разговор
нам делается интересен.

Когда я был тугой, худой, упругий
и круто все проблемы укрощались,
под утро уходившие подруги
тогда совсем не так со мной прощались.

Люблю я этих и вон тех,
и прочих тоже,
и сладок Богу сок утех
на нашем ложе.

Не в силах дамы побороть
ни коньяком, ни папиросами
свою сентябрьскую плоть
с её апрельскими запросами.

Чем угрюмей своды мрачные,
тем сильней мечта о свете;
чем теснее узы брачные,
тем дырявей эти сети.

Супруг у добродетельной особы,
разумно с ней живя на склоне дней,
не пил я в полночь водку, спал давно бы,
уже блаженно спал бы. Но не с ней.

Как утлый в землю дом осел,
я в быт осел и в нём сижу,
а на отхожий нежный промысел
уже почти что не хожу.

Всегда готов я в новый путь
на лёгкий свет надежды шалой
найти отзывчивую грудь
и к ней прильнуть душой усталой.

женщину полночной и дневной
вижу я столь разной неизменно,
что пугаюсь часто, как со мной
эти две живут одновременно.

Есть явное птичье в супружеской речи
звучание чувств обнажённых:
воркуют, курлычат, кукуют, щебечут,
кудахчут и крякают жёны.

Про то, как друг на друга поглядели,
пока забудь;
мир тесен, повстречаемся в постели
когда-нибудь.

У той – глаза, у этой – дивный стан,
а та была гурман любовной позы,
и тихо прошептал старик Натан:
"Как хороши, как свежи были Розы!"

Ту мудрость, что не требует ума,
способность проницательности вещей
и чуткость в распознании дерьма –
Создатель поместил зачем-то в женщин.

Хотя мы очень похотливы
зато весьма неприхотливы.

А жаль, что жизнь без репетиций
течёт единожды сквозь факт:
сегодня я с одной певицей
сыграл бы лучше первый акт.

Когда к нам дама на кровать
сама сигает в чём придётся,
нам не дано предугадать,
во что нам это обойдётся.