Михаил Просперо - Ребенок сердца твоего. Альманах одного поэта

Уж и красочно я был описан. От голубых глаз до твердых пяток с приостановкой на уровне вытертых джинсов. Строгая старуха моя только и порекомендовала сорокапятилетней красавице так же внимательно изучать своего мужа, как чужого внука. На что та вздохнула и сказала: «…чертив бузивок…» – и звучало это скорее нежностью, чем руганью.

Такие переливы не дает ни один язык в мире, кроме моего материнского, украинского. Где еще «бузок» – сирень – так прочно созвучно деревенски грубому «бузивок» – теленок-полубычок -?

Скандал потух. Бабка моя пообещала соседке принять меры, чтоб такового спорта на перинах более не повторялось. А я, красный как рак, тихо переполз по ветке на крышу соседнего двора и скатился в песок перед Валеркой. Облако пыли оседало плавно на его белую нейлоновую рубаху и на бриолиновый пробор, прямолинейное украшение огненно лоснящейся головы. Дружок покрыл меня матом и без промедления заехал по уху. Однако попал в плечо, потому что я выпрямил уже ноги после прыжка и росточком мой вражина оказался мне по грудь! Вот так. Мы ведь не видались месяца два, почти все каникулы. И оба были настолько ошарашены этой переменой мест, что и драться не стали. Валерка буркнул, так сказать свысока, что-то обидное про пацанят, с которыми недосуг вошкаться перед танцами. Мне тоже было не до него.

Что мне чьи-то обиды и удивления, когда я вхожу в изменившийся мир, и живые жемчуга сыплет мне под ноги дождь акациевый, и ноги сами несут меня вниз к Днепру по раскаленной булыжной мостовой, что мне -?

На мосту у судоремонтного завода я остановился. Оглянулся по сторонам на предмет милиции и легко, рыбкой перемахнул через перила, и пока мое тело летело с высоты тридцати метров, как же пела душа и смеялась – до чего легко и бездумно уходит страх! Черная вода в глубине фарватера обжигала холодом, зеленое стекло прочеркнутое линией заградительной решетки было далеко вверху, я замедленно, с наслаждением, всплывал в запретную зону.

Закат угасал, а я все сидел, сложившись, под пушкой на высокой гарпунной площадке на носу китобойца, океанского промыслового крутобокого кораблика, пропахшего и солью, и маслом, и свежей краской. По морям, по волнам – река уплывала туда, откуда пришел китобой, и оба мы были не здесь, а где-то там.

Пропечатывая шаг, прошла по пирсу военизированная охрана, ночью они могут стрелять. Береженого бог бережет. Я натянул просохшие джинсы и прыгнул ласточкой с гарпунной пушки, глубоко нырнул и, почти не двигаясь, лежал под водой долго, покуда хватило дыхания, а потом винтом вылетел на поверхность и сразу же лег на спину, только лицо и виднелось, и река еще минут двадцать в тишину меня несла, в ночное небо. И сорок сороков звезд говорили друг с другом, будто бы не для меня:

«– искать единственную – вот он смысл извечный

вращения галактик, драк на танцах,

возвышенных стихов и потных анекдотов…» – всю дорогу я крутил в уме эти три строки, но они не давались в обработку, но они отказывались продвигаться, приоткрывать завесу тайны выше уже сказанного. И они не позволяли мне потом много раз опускаться ниже, чем подсказывали самые гнусные обстоятельства, потому что я уже открыл свою единственную, и случилось это, как я уже неоднократно пытался рассказать, на углу улиц Белинского и Шолом-Алейхема, где осыпала вчерашним жемчугом дворовое футбольное поле старинная акация.

Она вдруг появилась в круге света. Они шли снизу, с набережной. Витька-Дед, Тамара, моя соседка по парте, Валерка, и – Она.

Футбольный мяч я остановил в песке прямо перед ней, я прыгнул, я успел, ведь мяч был пыльным и грязным, а на ней светилось жасминовое платьице, и нитка жемчуга белого на шее светилась, и влажная улыбка светилась, и гроночка акации светилась в руке, которую она выставила гневно перед собою, брови сдвинула чаечкою грозовою – ну прям барышня перед хулиганом.

Узнала. Удивленно брови пошли вразлет, смех зазвенел, руки мои схватила в свои, встряхнула, и все остановилось.

Было это, как ручей подо льдом, как ток талой воды под белым кружевом, как земная боль… – да ты понимаешь, ты знаешь, о чем я не могу, не смею заставить себя сказать, чтобы не отдать навсегда.

А тогда Валерка промычал завистливо: «ну ладно, хватит вам влюбляться». И дверным скрипом обрезало пение скрипок. Я повел взглядом по их компашке, я понял, что они гуляют после танцев вчетвером, что я вписался некстати, как говорится. Тома, моя соседка по парте, почему-то заерзала, высвободилась из-под дедова хозяйского обхвата, зацвела пунцово. «Ты чего»?» – улыбнулся я. По Валеркиной ничтожной зависти я понял, что «моя не его». Триумф мужского тщеславия. Это крутая такая штука. И я великодушно молвил: «ладно, гуляйте».

Лучше бы я умер тогда, Господи! Лучше бы мутный водяной вал прокатился по улице Белинского с поворотом на Шолом-Алейхема, пожар, война, что угодно – лишь бы не отрывал я рук своих от нее, но наоборот – нес бы Любовь свою и выше небесных вод и дальше земных огней…

Почему это так легко разбить и не только в первый раз? Чтоб не забыть потом? Но потом, это уже совсем другой поток из других губ и рук. Льющийся пусть даже всю оставшуюся жизнь поток – зачем – «потом»?

Пусть даже тысячу второй раз цветет акация в августе, но сух и желт вчерашний жемчуг, и если б это был не сон, я бы все же умер на мгновенье раньше, чем увидел недетскую обиду и боль в Ее глазах.

….и вспыхнула наша любовь не в тот августовский час, и сгорела много позднее, но отчего же именно этот миг случайного соединения наших рук, именно этот легкомысленный разрыв так накрепко и конкретно впаялся в цепь моей жизни?

Глядит полуголый оборванец вслед жасминовой барышне из хорошей семьи, для которой давно уже подобрали хорошую пару. Ничего не случилось. Никто не плачет по ночам.

Неужели и твоя душа обречена, обручена акацией и августом?

1.

Был ветер. Осенний ветер.

Порывистый. Мокрый. Нервный.

А мы смеялись, как дети

От поцелуев первых

А мы расходились утром

Чтоб более не звонить

Друг друга не надо путать

Лети – паутинка-нить

Над сущей и сизой осенью

Над юной смелостью и

Над озимью, утром белёсою

Над лишней слезой любви

Лететь паутинке вечно

На тысячи километров

А слёзы..?

Да это от встречного

Осеннего нервного ветра.

2

Олений гон! – сверкая, рань

Трубит на звучный бой

Губами трепетная лань

Смеется над тобой

Ах, этот блеск! – ах этот треск

И ребер и рогов

Вогнулся в грудь нательный крест