Михаил Просперо - Ребенок сердца твоего. Альманах одного поэта

© Михаил Просперо, 2020

ISBN 978-5-4498-9534-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В сердце каждого человека живёт ребёнок будущей души.

Свою первую книгу я подарил Евгению Евтушенко. Он взял её в руки, прочёл-пропел название «Ребёнок сердца твоего». Открыл первую страницу и так же мелодично прочёл-пропел первое стихотворение.

– «Годится!» – дело было в редакции журнала «Сибирские Истоки», редактор журнала Валерий Котов сопровождал мэтра в поездке по нефтяным городам Западной Сибири, помогал Евгению Александровичу отбирать материал для своей поэтической антологии. Слово «годится» означало, что «Ребенку Сердца» суждено жить в новой ипостаси. Но главное в этом кратком резюме для меня было не признание мэтра, а то, как Евтушенко прочел мои стихи. Как будто из самой сокровенной глубины моей души они прозвучали. Дай вам Бог тоже такого читателя, хотя бы раз в жизни.

И тогда мне захотелось переписать ещё раз набело свою книгу, которая издана в 1999 году, как «альманах одного поэта», по итогам написанного в 20-м веке. Легко сказать, да, тогда, но переписывать себя так трудно, как заново родиться, как вторую жизнь прожить, может быть… Сегодня в альманах добавлено избранное из изданного в 21-м веке. Это работы в «стихопрозе». Современные форматы электронного издания позволяют добавить к авторской работе и наиболее ценные из читательских откликов, – Спасибо Вам! – своим добрым словом Вы подарили радость этому ребёнку.

Буду рад новым читателям, особенно тем, кто видит за строкой больше, чем удалось сказать автору. Мне можно написать на электронную почту

mep07@yandex.ru

С уважением, – Михаил Просперо

Мой музыкант негромких слов

Учитель робкого ребенка.

О чем, о чем лепечет тонко

Среди серебряных снегов

Чей колокольчик ручейков?

Мы повзрослели невзначай

Так из лесу выходят в поле

А ты все окликаешь с болью

И отвечай, не отвечай —

Соль по щекам, снег по плечам

Ребенок сердца моего

Болит, а вымолвить не может

Молитвой сонною тревожит

А не расскажет ничего

Ребенок, только и всего.

И путь молитвы в тишину

Посмею ли теперь нарушить?

Я просто отпускаю душу

Как напряженную струну

В благословенную страну

Я не заплачу, я усну

Там будет стол, там будет кров

Там не одни на белом свете

Сердец рождественские дети

Среди рябиновых костров

На музыку негромких слов

Интегральное дерево —

более чем сумма веток, листьев,

атомов и элементарных частиц.

В этом априори уверены —

многие из детей на ветках, которые отгоняют кошек,

чтоб не трогали птиц.

И, поверьте, это не профанация —

знание небесной неприкосновенности,

которое мы долго несём из жизни прошлой.

У меня в детстве была акация.

Более чем полвека спустя она приснилась мне,

значит, чувствует себя брошенной.

Интегральное дерево —

более чем сумма бесконечно малых капель дождя,

Где сижу, прижавшись к деревянной артерии,

Далеко внизу провода гудят.

…мы держимся за руки, мы словно переливаем из рук в руки среди застывшей ночной жары поток прохладный и прекрасный – тысячи ночей это снилось бы и все не устать устам моим…

Ветер, горячий ветер. Второй раз расцвела акация. Это бывает. Это к раннему приморозку, или к радуге после дождичка в четверг. Мы ведь забыли приметы дыхания земли, мы закрылись асфальтом и железобетоном, мы включили бледные лампы дневного света – бесполезно. Второй раз цветет акация.

Это август, это черный, бархатный густой ветер ночного Причерноморья. В потоке этом и морская соль, и медовый дух, и звезды падающие. Говорят, это детские души людские падают на грешную землю – верить ли?

Пыль городская не пристает к гроздьям акации, а может это дождь был, пока я спал, а может быть, я все еще сплю и не хочу просыпаться, потому что здесь мне и пятнадцати лет еще не исполнилось. Молоко горячее ходит по всему телу, до дрожи, до шума в ушах и до хруста в суставах, мощно бьётся вокруг пульсирующий ветер. Жарко мне изнутри и снаружи, все вокруг не так, не так, как вчера. Особенно они, женщины, они мерцают жемчужинами, они притягивают и уходят тут же, они…

Вчерашний жемчуг осыпается с акации, жухлые, желтоватые по краям сумочки летнего запаха, легкие и пустые – живы ли еще? Но это же сон, здесь смерти не бывает. И я иду дальше, чем вчера, и даже, если я захочу, то снова поплыву корабликом по океан-луже посреди широченной улицы Шолом-Алейхема, под высоченными кронами тропических акаций, по ручейкам босоногой радости – не хочу!

Неправда. Нельзя убежать, проскочить этот водоворот памяти, ибо боль моя и сильней и слаще детской радости, и тянет, тянет – и затягивает меня горячий августовский вечер…

…мы держимся за руки, мы словно переливаем из рук в руки посреди застывшей ночной жары поток прохладный и прекрасный – тысячи ночей это снилось бы, и все не устать устам моим лепетать нечто несвязное, ибо – неуловимое, ибо – как ты можешь уловить течение ручейка под серебром ледовым, под тонкой хрустальной защитой от постороннего сглаза? И было, было, было, все это, и – осталось навсегда. И никогда не было реальнее страсти любовной, чем это неуловимое мгновение.

Дело было на футбольном поле, на брусчатой мостовой, на углу улиц Шолом-Алейхема и Белинского, где одной штангой ворот был у нас фонарный столб, старый, дореволюционный еще. А второй штангой была совсем старая акация, на которой еще моя мама щелкала когда-то семечки с папой худого Валерки из соседнего двора, так что я вполне мог стать рыжим, как Валерка, но, слава богу, мама распорядилась иначе. Не скажу, чтоб намного удачнее, но вот именно сегодня этот экземпляр человеческой породы, который ежеутрене появляется в заспанном зеркале, сегодня мне эта личность начала даже нравиться. Под зорким женским оком это произошло, если нужны подробности.

Если нужны, ведь каждый тоже был угловатым кузнечиком, на котором вдруг лопнул серый, вытертый на локтях панцирь, и вышел оттуда кузнец-молодец – удалец-красавец. И тело его пело, как натянутая скрипка. Где-то так, но намного проще сказала сегодня об этом ответственная квартиросдатчица тетя Клава. Притом сказанула не мне, и не для моих ушей, и не в похвалу хорошему мальчику, а во дворовую ругань, да еще и за глаза, так что этому, безусловно, стоит верить.

Сначала она задала дежурную вздрючку своим восемнадцатилетним деревенским «бэгэймам» – квартиранткам. За то, что мы боролись на перинах, которые заботливо прокаливались хозяйками под августовским солнцем на крышах сараюшек. Потом моя бабка вписалась в скандал, исключительно буденновским матом обеляя свою «дытыну, котра ни пальцем не торкнула ваши кляти перыны». Но исключительно интеллигентная тетка в запале ответила такой очередью аргументов и фактов, что даже моя боевая бабуля аж отпрянула, а я сам чуть не упал с акации, откуда наблюдал за спектаклем.