Михаил Зайцев - Счастью равная даль. 2 книга

И приехавшая милиция
в составленном с моих слов протоколе
Отметит,
Всё понимая и узаконивая мою ложь,
Что была попытка
На самоубийство по собственной воле,
Что и подтверждают приятель
и окровавленный нож.

Утром проснёшься —
душа ещё где-то витает.
Спустишь ноги с дивана,
чтобы в тапки худые попасть,
А душа тут как тут!
И платочком своим обметает
тапки стёртые,
Чтоб свою надо мной
не показывать власть,
А смиренье,
услужливость и почитанье,
Восхищённого взгляда
нежнейший вопрос,
Так и жди, что прошепчет:
«А ну почитай мне,
Что ты за ночь, мой гений,
в тетрадку занёс?»
Ах, лукавица, ей ли не знать,
сколько строчек,
Словно на поле бранном
безусых юнцов,
Полегло?
Восклицательных знаков,
отточий,
Рифм невиданных ране,
в конце-то концов?!
Искорёжено всё,
словно груда металла.
Только как не поднять
в удивлении бровь:
Вот же рифма —
душа мне всю ночку шептала
Гениально-бессмертное —
кровь и любовь!

Если идти по дороге задом наперёд,
То можно перейти в итоге
речку немецкую вброд.
Польшу перейти, Сталинград
и поле, засеянное рожью,
Дать левака мимо родной,
незаметной в траве, деревушки,
Детство вдруг вспомнить,
И понуро шагать в Магадан по бездорожью.
…Так вот и выросли глаза
на зачесавшейся макушке.
И всё как бы стало на место.
И спешить никуда не надо.
Приказы все приняты.
Уже прокричала команда «Вперед!»
И никогда уже героя затерявшегося
не найдёт награда,
А будет всё как раз наоборот.
Героя смешают с грязью.
«Да и какой герой он,
Мальчишка семнадцати лет,
отродье кулацкое, крот».
И зашевелятся волосы,
и зашуршат на макушке роем.
Вот тогда он и пойдёт
искать правду-матушку задом наперёд.

Вспомнился мне
удивительно радостный май,
Детство несытое,
с утренним лёгким туманом.
Только на старости лет я очнулся:
это был рай
С правдой житейской
и государственным обманом.

Помню быков запряжённых,
везущих детей в райцентр.
Все мы, детишки, притихли —
у каждого рубль в кармане.
Это же счастье: не знать,
что такое у. е. и цент,
С робкой надеждой и верой
спиной прислониться к державе.

Сидя в телеге скрипящей,
с галстуком выпятить грудь,
А заодно прикрыть заштопанную
мамой на рубашке прореху,
Тем и отметить
быками оттопанный путь,
Тем и отметить
державную поступь и веху.

Счастье возможно,
когда беззащитен и мал
И над тобой флаг багровый,
как птица, витает.
Счастье – что в детстве
я многое не понимал,
Горе – что в старости
этого мне не хватает.

Ветер ещё не проснулся.
Солнышко землю толкает
В бок полегоньку: «Вставай!
Глянь-ка, речушка твоя
прямо в ладонь мне стекает,
Так что давай не зевай!»

Горы распрямили спины,
вытянув длинные шеи,
Смотрят за край горизонта,
ветра пока не слыхать.
Видимо, делят власть
со штормовым суховеи,
Дуть кому во все лёгкие,
ну а кому вздыхать.

Тишь. Тишина… Всем понятно,
что через мгновенье
Ветер задует, начнётся
в мире такой ералаш:
Землю обратно раскрутит,
горы падут на колени.
И на шедевр недописанный
скатится мой карандаш.

Вот и подуло! Но лёгким,
ласковым ветром подуло.
Солнце заулыбалось.
Речка журчит у дерев.
Горы взметнули вершины.
Я лишь один сутуло
Строчки мусолю, зная:
не получился шедевр.

Лето спешно листает
прогретые солнцем страницы
Быстротечного времени,
мыслей о рае земном.
И ушедшие мама, отец
и друзей вереницы
Предо мной, виноватым,
винятся опять перед сном.

И от этого горше на сердце.
В заботах случайных
Я вниманьем не баловал
папу и маму живую мою.
Чаще вот с головою поникшей,
плечами
У могилы стою, и опять же —
так редко стою.

Здесь мне как-то спокойней,
как будто виднее.
Друг Данильченко вспомнился.
Знатным он был рыбаком.
Честным был человеком.
Кому же светлее,
Мне иль им,
запорошенным белым песком?

Всем, наверно, несладко.
Пустое – вздыхать и сердиться.
Жизнь есть жизнь,
В свой черёд кувыркнётся вверх дном.
Станет чёрною-чёрной
сожжённая солнцем страница,
Станут белыми-белыми
строчки о рае земном.

Старая, почерневшая от времени,
лодка скользит по воде.
Вёсла сырые помнят
всех перевезённых поимённо.
Помнит их всех
каждый волосок у старика в бороде —
Рад перевозчик любому,
на всех он глядит влюблённо.
Вроде бы как безработный,
а нет ни секунды простоя.
Словом, конвейер, текучка,
времени нету зевнуть.
Кто же несчастлив в итоге,
если осенней листвою
Не заметает время
жизненный старца путь?
Вспомнить-то нечего —
старец с самого дня рожденья.
Вечность и та моложе,
старше его лишь сны.
Эк, если б воля его,
занялся б рыбы уженьем,
Знатные в этой речке водятся сазаны.
Это он знает точно.
Но обречённо, хмуро
Вновь окунает в воду вёсла,
глядит во тьму.
Вон она ждёт у берега,
смерть, эта мудрая дура,
Не прошептавшая на ухо тайну свою ему.

Этому мальчику две тысячи восемь лет,
Семь полных месяцев
и двадцать четыре дня.
Этот мальчик зажигает свет
И прибавляет в лампе живого огня.
Расширив глаза, затаив дыханье,
Смотрит на лампу,
на огонь и его колыханье.
Томительно смотреть,
как чужая душа трепещет.
Близятся сумерки.
Наступает дождливый вечер.
Мальчик берёт лампу,
выходит на прохладную улицу.
Прохожие мимо бегут,
от дождя проливного сутулятся,
Холодно телу,
душа где-то теплится в пятках.
Обегают мальчика,
надоел им мальчишка порядком,
Пристаёт каждый вечер
с одним и тем же вопросом:
«Рожь будем сеять сегодня
или всё же посеем просо?»
Глупый мальчик,
а может, больной, приставала,
Сеять рожь по асфальту?
Такого ещё не бывало.
Да и лампа зачем ему?
…Но случилось чудо!
Утром двадцать пятого дня
неизвестно откуда
На улицы вышли комбайны
и занялись первым прокосом.
Рожь колосится!
Прохожие к мальчику с новым вопросом:
– Кто посеял? Когда?
Как успела заколоситься рожь?
– Так ведь дождик же шёл,
благодатный небесный дождь!

Это было давно.
В раннем детстве моём.
Пчёлка влетела в окно.
Стала кружить над огнём
Мирно горящей лампы.
И обожгла себе лапки.
Крылья свои обожгла.
И упала на скатерть стола.
«Сколько на свете зла!» —
Мама мне тихо сказала,
Пчёлку ладонью смела.
А та вдруг острейшее жало
В мамину ткнула ладонь.
Мама лишь вскрикнула: «Ой!»
В лампе потух огонь.
Стало темно-темно.
Хлопнуло ставней окно.
Звёзды на небе померкли,
И всё погрузилось в лоно смерти.
И ветер ужаса прошелестел
И душу мою ненароком задел.
«Успокойся, сынок, – мне мама сказала,—
Это всего лишь пчёлкино жало».
Был я тогда ещё глуп и мал,
Многое в жизни не понимал.