Михаил Зайцев - Счастью равная даль. 2 книга

Если во сне бутылку водки
выхлестать залпом,
Плюнуть с раздражением
на приблизившийся потолок,
Выйти на балкон, закурить
и долго смотреть на запад,
То можно увидеть не только запад,
но и восток.

Всё это, конечно, весьма и весьма
любопытно:
Запад – чернеет, желтеет восток,
ну а север – грустит.
И никому не понятно, где же собака зарыта,
Ясно лишь:
чёрный снежок так же, как белый, хрустит.

Да и какая мне разница: белую пить
иль прикрашенную спелой малиной,
С мягкой блондинкой лежать
или по смуглым пространствам елозить,
Главное – вовремя смыться
и стать или прахом, иль глиной,
Иль на сковородке поджариться,
при этом свой нос обморозить.

Но и этого есть поглавнее:
куда б мы с тобой ни спешили,
Там уже кто-то был
и переговоры вёл с мировой закулисой
О переименовании полюсов Земли.
Вот они и решили:
Всё оставить, как есть.
Так что пора просыпаться с мордою кислой.

Листва шуршит за шифоньером,
Скребутся мыши, дождь идёт,
И осень красным пионером
В лодчонке времени плывёт.

Есть в жизни множество примеров
Любви осенней… Жизнь права
И в том, что мало шифоньеров,
За коими шуршит листва.

Всё чаще водка иль заначка
Пылятся в сетях паутин,
Иль соли пятилетней пачка,
Или влюблённый гражданин

В твою жену… Не то печально,
Что он влюблён в твою жену,
А то, что пошло изначально
Он признаёт свою вину.

А в чём вина? В любви безмерной?
Но ты винишь его за то,
Что он, подлец, за шифоньером
Почти одет в твоё пальто,

Висящее в том шифоньере…
Ты открываешь шифоньер,
Надев пальто, шагаешь в вере,
Как на линейку пионер!

И лишь за каменным барьером
Реки прислушаешься вдруг:
Листва шуршит за шифоньером,
Летит и падает вокруг.

Вышла бабушка на балкон.
На балконе было сыро.
Открыла бабушка флакон,
Отломила кусочек сыра.

Из горлá хлобыстнула грамм двести,
Крякнула, закусила сыром.
Посидела, подумала. И на этом же месте
Отошла в мир иной. С миром.

Хорошая была бабушка: жила,
никому не мешала.
Через неделю приехавшая «скорая»
подытожила,
Что если б вместо сыра съела кусочек сала
И вместо водки молоко пила,
то ещё бы пóжила.

Бывает и так: выйдешь на улицу,
когда там тебя не ждали,
И отправишься в магазин,
где тебя всегда ждут.
Лето в разгаре!
Вот и решил купить лёгкие сандалии,
Которые, согласно гарантии,
пальцы совсем не жмут.

Купил.
И в обнове шагаю по проспектам и скверам.
Легко мне шагается у мира всего на виду.
В пример всем живущим,
пребывающим в полумерах,
Шагающим в полуботинках,
в сандалиях новых иду.

Вот так и свершаются революции:
плюнет кто-то налево
С дура ума, когда все направо плюют,
И зашуршит муравейник,
и с песней «товарищи, смело…»
Не только соседи по дому —
народы в шеренги встают.

Затем – гильотина, реакция, бунты,
террор и так далее.
И старая гвардия пущена новой в распыл.
Газеты пестрят заголовками:
«Во всём виноваты сандалии
И тот, кто сандалии эти купил».

Вот и река покрылась льдом,
и чего бы это ради?
Вчера ещё шумела волнами
на пролетающие по ней лодки.
Вчера и я улыбался,
когда меня представляли к награде,
А сегодня хмур и замкнут,
как ротик у целомудренной молодки.

А всё же приятно скользить по льду
и думать о детстве.
При громкой награде это даже к лицу,
Не только мне, но и всем,
участвующим в наградном действе,
Ведущим награждённого к лавровому венцу,

Словно на казнь.
И я помню, что на сцене я чуть не падал
И пытался сдёрнуть с головы
окровавленный венец,
А сегодня скольжу,
как самая последняя падла, —
Ни стыда, ни совести,
ни слезинки покаяния наконец.

Помню, вчера
я руки в страхе прикладывал к векам,
Словно у бездны самой, на самом её краю.
Как же легко скользить
по тонкому льду и кумекать,
Что хорошо и то, что всё это я сознаю.

Неуютно сидеть на мокром мостке
и смотреть на вертлявую воду
Реки, загулявшей на старости лет,
Жизнь вспоминать и проклинать
данную мне в ощущенье свободу
Тоже на старости лет. А свободы-то нет!

Но есть ощущенье её,
и оно обдувает озябшую душу,
И не только душу, но и то,
чем на мостке я сижу.
Вертится на языке, как водица в реке:
«Я не струшу!
Я за эту свободу всю им мерзкую правду
скажу!»

Толку-то?!
Ну, послушают, снисходительно вдруг
пожалеют,
Бросят камешек в речку,
с народом, мол, мы заодно.
Я бы тоже мог так, но не смог, не умею,
Мой-то камешек скатится смирно на дно.

Не поднимет он мути
и волны не вздыбит – опустит
Сам себя потихоньку,
к подводному ляжет кусту
И смешается с жизнью другой
без печали и грусти,
Я вздохну и свободу свою навсегда обрету.

Когда тебе за шестьдесят
и разум не ходит налево,
Да и не только разум —
размеренна жизни нить.
Утречком выйдешь на улицу —
разрубишь сухое полено
И, как ребёнок малый,
куски хочешь соединить.

Так и играешь весь день
в мыслях о юности, детстве,
Ищешь любимую ложку,
а ложка в твоей руке,
Думаешь, что сериалы смотришь,
а это – вести,
Думаешь, пса прогуливаешь,
сам же – на поводке.

Старость! Но сдерживает что-то всё же
Сделать глоток последний
из жизненного ковша —
Это с минуткой каждой
становится чище, моложе,
Ближе к высокому небу,
дальше от будней – душа!

Вот и дача очнулась от зимней спячки.
«Пора сезон открывать!» —
намекает, смотрит пристально.
А у меня ни копейки в кармане,
ни верной заначки,
Весь в долгах как в шелках,
так что жди появления пристава
Или Полануера,
что не совсем одно и то же, —
Безработный он нынче,
найдёныш гремучего кризиса.
Да и ноги болят у него,
что уже никуда негоже,
Обе болят, а у меня одна
при длительном хождении
капризится.
Старость ко всем подкралась:
к Полануеру, мне, и стране, и даче.
Шагаем по кромочке,
а кромочка – узкая, узкая.
Полануер, наверное, выкарабкается,
а как же иначе,
У него в жилах кровь еврейская,
а у меня – белорусская.
Правда, дачу построил он мне,
ах, какая получилась дача —
Красавица! А вся ведь из старого кирпича.
Пора сезон открывать, и, не судача,
Звонить Полануеру, и ехать в машине,
И чувствовать тепло дружеского плеча.