Татьяна Брыксина - Песня вечной дороги

Металась дверь, ступеньки плакали…
Рукой махнула; в девках сладко ли?!
За гуж взялась… А вышло что?
Муж гулеван, изба несправная,
К тому же падчерица ндравная —
Всё не по ней, не так, не то…

…Макнула в пену майку блёклую,
Со лба смахнула прядку мокрую
И смотрит в мутное окно…
А там, средь морока морозного,
Ни огонёчка папиросного —
Темным-темно, темным-темно.

Светлый инок стоял у реки
С горстью обережной ежевики
И смотрел, как играют мальки,
Как струятся закатные блики.

Пестерь лыковый, бадик в пыли
Говорили о дальней дороге,
И цветы, что у речки цвели,
Молча кланялись иноку в ноги.

Неизвестно, откуда он шёл
И нашёл ли заветное место,
Только было ему хорошо
И спокойно, как в час благовеста.

И всего-то осталось пути —
Вдоль реки да на горку подняться,
Ан не мог от воды отойти,
В благодати хотел настояться,

Наглядеться, наслушаться всласть
Птичьих жалоб из розовой ельни,
Прежде чем к Иисусу припасть
В тишине монастырской молельни.

…Инок светлый в небесном краю
Собеседует с божьей коровкой,
А святую деревню мою
И поныне зовут Иноковкой.

За привычку расшатывать стул
Получала и я подзашлык,
Так мой дед называл подзатыльник —
Воспитательный свой аргумент.
– Не тетёшкай на лытке чертей!
Не части! Не болтайся под носом! —
Расповадилась дурочкой рость
Затюремщице Маньке в догонку!

Манькой звали пропащую дочь
Деда Карпа из дальней родни…
Девка что-то украла в колхозе
И её затянула тюрьма.
Дед Карпушка с его бородой,
Что лопатой на грудь повисала,
Прозывался в селе Карлой Марксой…
Смех и только! —
В онучах, в лаптях…

Отличилась и я: старика
Дедом Карлой окликнула в шутку…
Подзашлык – справедливое дело! —
Тут же щёлкнул по глупой башке.
– В затюремщицы хочешь? В бандитки?
В кочегарки?
А ну-ка моркву
Отправляйся полоть в огород!
Не девчонка – тяпина пустая…

Разобидевшись,
Острым ножом
На приступке я резала «ТАНЯ»…
Никого, никого не люблю!
Дед Карпушка им, видно, роднее…

Но любовь не обманешь!
Душа
Понимала верней головы,
Что и любят они, и жалеют,
И яичко в золе испекут, —
Что считалось прощеньем и лаской.

Дорогие мои, дорогие,
В затюремщицы я не пошла,
От сумы зареклась,
Но привычка
Сохранилась – расшатывать стулья
И тетёшкать чертей на ноге…
То-то ночью коленки нудят,
Словно бесы их крутят в отместку
За мою спотыкливую жизнь.
Вот что значит – не слушаться деда!

Янтарный закат августовского дня,
Батистовым сном убаюкай меня,
Листвой и цветами осыпь мои веки
Откликнись на голос любовной тоски,
Кувшинками вышей прохладу реки,
Останься как есть, благодатным навеки!

В государстве моих сорняков
Процветает анархия лета:
Петушится татарник в канаве,
Взбунтовался осот у скамьи,
Повилика юлит, как медянка —
Ядовитого жёлтого цвета,
Повитель в граммофончики дует,
Оплетая ромашки мои.

В государстве сплошных сорняков
Я – единственная королева:
Иль татарник серпом порубать,
Иль осот извести на корню,
Или выжечь огнём повилику,
Или тяпкой направо-налево
Обезглавить бодяк неуёмный,
Пропуская ромашки к плетню?

В государстве дурных сорняков
Жить в смиренье никто не приучен —
Все цветут, и плодятся, и лезут
Без поклона ко мне на крыльцо,
А ромашка стоит в стороне —
Граммофончик на лоб нахлобучен, —
О крестьянка моя, что ж ты прячешь
Измождённое жаждой лицо?

Боже, как государства похожи!

Сенокосный, рыжий, пасечный —
Зосима зеленоокий
Хуторянке —
Гостье праздничной —
Земляникой мажет щёки,

Сыплет солнце, словно денежку,
Локотки травой щекочет, —
То-то ветреная девушка,
В сено падая, хохочет.

И плывёт теплынь медовая,
Как дурман пуховой лени…
Ах, июль, душа бедовая,
Дай и мне вздремнуть на сене.

Пусть пчела летает пулею,
Свет сквозь веки меркнет ало…
Ну какой июль без улея
И любовь без сеновала?!

Далеко-далече зимушка,
Высоко-высоко птица…
Угости медком, Зосимушка,
Так охота посластиться!

Так тихо, что и леший не вспугнёт
Покой травы лесными лапотками,
Но явь иная душу достаёт,
И я ищу тревожными глазами
Курлыкающий в небе самолёт…
А это шмель гудит над васильком,
И грустно мне,
И совестно признаться,
Что разучилась в небо окунаться
И по стерне носиться босиком.
Ногам ли колко,
Сердце ли кольнёт,
А день стоит – водой не утекает,
И голос детства звонко окликает:
– Смотри, смотри, а в небе самолёт!

Барбоска, как тебя зовут?
Не отвечает мне барбоска —
Глаза слезятся и плывут,
Мол, я хороший, я не плут,
Хотя и выгляжу неброско.

Не плут, но явно не простак —
Юлит, повиливает пузом,
Сосиску выюлить – мастак…
Мой милый, ты хорош и так —
С репьями на хвосте кургузом!

Ему неведомы испуг,
Враньё, притворство мины пресной —
Как бы случайно, как бы вдруг…
Быть бессловесной тварью, друг,
Куда приличней, чем словесной!

В ночи глубокой,
В сонной глухомани
По-над дорогой виснут провода,
И светится заплаканно в тумане
Горючая полынная звезда.
От кладбища, поросшего крестами,
Где спит родня под облаком травы,
Я не бегу, —
Мне хочется о маме
Спросить ещё у ветра и листвы.
И вновь тихи берёзовые речи,
В которых я ни звука не пойму…
И снова ветки бережно, как плечи
Озябшей мамы, молча обниму.
Под эту сень мне силы не хватило
Вернуть отца в единое родство —
В широком поле зимняя могила
Его взяла без спроса моего.
А мне-то где от небыли и были
Искать себе забвенье и покой? —
В отцовской ли обиженной могиле,
Иль здесь, под материнскою листвой?
Да что о том?!
Всему людская милость
И здесь, и в наречённой стороне…
Лишь бы звезда полынная светилась,
Хоть изредка печалясь обо мне.

Мне целый мир доверила дорога:
Судьбу берёз и дружбу с родником,
Попутчиков, чьи песни и подмога
Не дали разминуться с большаком.
И я не прячу радости украдкой,
Не прячу глаз от жаркого костра
И солнцу, что идёт из-за Камчатки,
В пути желаю силы и добра.
А если горя каменные глыбы
Внезапно упадут на колею
Моей судьбы – саднящие ушибы
Открытыми слезами оболью,
Но выживу – дорога мне поможет,
В людской поток с обочины вернёт,
И станет жизнь желанней и дороже,
Прожи́тая ещё на поворот.