Сергей Калашников - Каменный остров

Утешенья не приносила,
лишь на время снимала боль.
Ты вообще никого не спросила
и явилась: табак, алкоголь,

крепкий кофе, ночные бденья,
воспаленный наутро взгляд.
Ты покинула стихотворенье
три-четыре строфы назад.

А когда у меня оставалась,
подносила ко рту мне яд.
От меня ничего не осталось,
и запястья мои болят.

Ты лишила семьи и крова —
пара строчек и черствый хлеб.
Забирай: моя кровь готова —
к остальному я глух и слеп.

С первой строчкой! С началом обмана!
А быть может, и правды самой —
самой горькой и самой упрямой,
невозможной, хмельной, прямой.
По губам проведи кастальской
пышной пеной: дырявый рот
то кричит, как с крыльца Мосальский,
то безмолвствует, как народ.
Только пепел и дым волокнами,
водосточной трубы гобой.
Не смотри на меня волоокой
неизбежной своей судьбой!
Слышу, слышу твой голос вкрадчивый:
обмани меня, честной будь!
А на большее не подначивай,
даже имя мое забудь.

Ночью брызнули звезд из ведра,
сыпанули осколками света —
но с рассветом кончалась игра
бесполезная эта в поэта.

Я в себе и таил, и скрывал
черноты со свечением помесь,
но, бывало, Твой дар предавал —
назывался филологом то есть.

Под бандита косил, и нутро
выжигал – чтобы чище звучало! —
алкоголем, и бедным добро
раздавал без оглядки, бывало!

Это все отговорки, ля-ля:
никого не хотелось на свете
обижать, мол, родная земля,
мол, семья, малолетние дети.

Только ночью пронзали меня
злая жалость и стыд до рассвета.
Вот такая выходит фигня —
настоящая, именно эта.

И вот та родина, где я ходил босой,
и пыль ее мне стопы обнимала.
Я умывался утренней росой
и спелым снегом, только было мало
мне этого. Я большего хотел —
и выбросили пьяные солдаты
уже мне жребий.
Сколько юных тел
цветы стелили под ноги когда-то
тебе и песни пели предо мной
в огне позднеимперского заката! —
но не взошло знакомой ни одной
тогда звезды. И ты не виновата
уже ни в чем: что было впереди,
мы оба знали с самого начала.
Ты засыпала на моей груди
и проволокой медной увенчала
меня потом. Когда все началось?
Автомобили импортные мимо
неслись, стояли толпами и врозь
уже зеваки. Ты была ранима
и ветрена. И падали рубли,
вставал на ринг известный гладиатор,
под воду уходили корабли,
министр новый открывал театр.
Меня охватывали страх и темь,
и отпускали, и сжимали снова.
А люди погибали каждый день —
и не было призвания иного.
И телевизор новости вещал
какими-то тревожными словами.
Я это время мысленно прощал
и смертный воздух пробовал губами,
ступая плавно, словно по воде:
из-под нее чревовещали рыбы.
Мы жили здесь, практически в нигде,
и встретиться иначе не могли бы.

Я шел по суше, и крошился мел,
чужие дети становились старше.
Ладонями горячими я грел
проржавленные гвозди, и из чаши
я пригубил дешевого вина.
Дрожали ноздри пористого хлеба
еще вчера, но вышли времена —
и в час девятый почернело небо,
как чья-то кровь. И должен умереть я,
чтобы сказать, как я тебя любил, —
во имя слов, которые забыл,
жестокой веры, длящейся столетья.

Я уже никогда не струшу,
потому что навеки твой.
Этот дар иссушает душу —
петь с оторванной головой.

Этот дар убивает насмерть
очень медленно, горячо;
разливает вино на скатерть,
задыхаясь, просит: «Еще!»

Это то, что сильней страданья,
что-то большее, чем любовь.
Я не знаю ему названья:
Вера? Вечность? Служенье? Кровь?

Я, который за все в ответе,
что стоял на ногах, как мог, —
лишь тебя я на целом свете
от себя самого берег.

Подлецу, мерзавцу, уроду
говори о моей вине.
Ты не можешь мне дать свободу,
потому что она – во мне.

Я не верю судьбе и боли —
сумасшедшим считай меня.
И слова мои поневоле
лепестками цветут огня.

Возвращаю сполна:
ничего для себя не оставил —
ни вины, ни вина,
лишь деталей немного добавил.

Затяни поясок
кимоношный на шее поэта.
Убивают в висок
на рассвете – за это, за это!

Будет эта любовь
пострашней, безнадежнее первой.
Ты меня приготовь —
чтоб не суетно было и нервно;

чтоб не верить не мог,
выступая тебе же навстречу, —
и из мрака, где Бог,
я, возможно, отвечу.

Не рассвет, а закат – только это не суть:
все равно не сказать мне другими словами.
Это было давно. Да, еще не забудь,
что стояло осеннее над головами,
улыбаясь, светило. Спасибо за труд
желтым кленам, березам и красным осинам!
Я не знаю, как после меня назовут
это все, только знаю, что было – красиво.
Это много прошло изумительных дней,
а бывало такое – но речь не об этом.
Я любил тебя больше, глупее, честней,
самой вечной любовью – любовью поэта!

В этот день – я ни сном ни духом.
В этот день – я глотаю мел
и к земле припадаю слухом.
Разве этого я хотел?!

Было много всего такого,
что не скроешь под тенью век:
и обида, и злое слово.
Были ветер, туман, и снег,

и предательство, и разлука,
жизнь впустую и напоказ,
а случалось – вообще ни звука
и как будто в последний раз.

Были музы мои пугливы —
только женщине ни одной
рядом с ними не быть счастливой
этой жизнью моей двойной.

Были дети, чужие жены,
алкоголь, сигареты – и
все твердил я, как прокаженный:
«Звезды, ангелы, фонари!» —

все твердил я и днем и ночью,
между явью и душным сном.
Я такое видел воочью,
что прошу теперь об одном:

– Выжигай на спине глаголы,
научи языку огня!
Слышишь, Ты, Основной, Иегова?!
И не вздумай жалеть меня!

А потом меня целовали,
голубиный терзали рот:
и баюкали, и ласкали
и навылет, и напролет.

А потом разливали брагу
и в ладонь забивали гвоздь.
И бежала по жилам влага,
растекалась поверх и сквозь.