Елизавета Иванникова - Странница

И для тебя шепчу признанье,
Что это, видно, неспроста
Мне в «Устъ-Медведицком» прозванье
Все время чудятся «уста».

Оно зимой замерзнет льдинкой,
Весной капели станет вить,
Чтоб летом горькою травинкой
Уста родные оживить…

Все детство мое облицовано снами,
В них теплится память моя изразцами,
Апрельское солнце очнулось за шторой,
За самой последней чертой, за которой
Лишь вечность
И стол лишь обеденный наш,
Где ссоримся с братом, деля карандаш.
Как нужен весеннему дому
с крылечком
Цветной карандаш, голубое сердечко!

А в домике этом с привычной опаской
Бабуля готовится праздновать Пасху.
Вот в миске глубокой, как талый
снежок,
Тяжелый и плоский осел творожок
И яйца скопились один к одному,
Такие цветные, как сон в терему.
И тут же, на лавке, желта и суха,
Осиные гнезда свила шелуха.

Как робко склонялись бабулины плечи
В молитве – наутро,
в молитве – на вечер.
И праздник являлся
в положенный срок,

И шла она в церковь, собрав узелок.
Бежали мы утром из детской кровати
С утра прикоснуться к ее благодати.
И праздник тихонько светился над нами,
…Все детство мое облицовано снами.

Минуты скорби и метаний
В своей молитве дли и дли…
Они вернулись из скитаний,
Забытые святые дни.

Они кружились над крестами,
Где раньше в мертвенном свинце
Их гнали длинными шестами
С кровавой тряпкой на конце.

И близко их не подпускали…
Лишь в глубине, где чист исток,
На избу с теплыми плечами
Садился белый голубок.

Но про себя мы тихо знали,
О том шептала нам листва,
Что жизнь, как прежде, отчисляли
Со дня Христова Рождества.

Учись прощенью на досуге!
Когда легко былому мстить,
Не лучше ль вспомнить друг о друге,
Не лучше ли себя простить?

Неужто снова захотели.
Чтоб в этом прошлом наконец
Стоял на согнутых коленях,
Как враг отъявленный, отец?

Буду спать при горящей лампаде,
Белый свет и оглох, и ослеп,
Полетит в горевом снегопаде
Паутинками липкими снег,

Буду спать я в тоске и дурмане –
Отчий дом, это воля твоя! –
На тобой сбереженном диване,
На пружинах его бытия.

Это грозная вечность украдкой
Положила на сердце ладонь,
Чтобы в нем негасимой лампадкой
Возгорелся бессильный огонь.

Кто мне вехи судьбы обозначит
И укажет мне – кто виноват?
И душа моя горлицей плачет
И летит за тобой, младший брат.

Снится мне, что из комнаты душной
Наши окна распахнуты в сад,
Брат мой спит, над его раскладушкой
В темной яблоне звезды шуршат.

И в доселе неведомой пытке
Оттого мои слезы не спят,
Что в саду заскрипела калитка,
Словно брат возвратился назад.

Поменяю в стакане водицу,
Поменяю на блюдечке хлеб,
Покрошу его ветру и птицам,
Всем воителям вечных судеб.

Спит наш дом – никогда не проснется!
Спит наш сад столько весен подряд,
И душа моя горлицей вьется
Над могилой твоей, младший брат.

Пристанище детей глухонемых –
Пустая монастырская пристройка,
С трудом вмещает келья пятерых,
И жмется к койке худенькая койка.

А стены так же немы и глухи.
И замкнуты, и сдержанно угрюмы.
За чьи в веках плутавшие грехи
В бессвязный лепет выродились думы?!

В безмолвье неозвученного сна,
В печальные, замедленные игры…
Так набери же снадобья, сосна,
В стерильные целительные иглы!

Строительные меряя леса,
Живые вновь продергивая нити,
Твори для этих деток чудеса,
Святая монастырская обитель.

Они, Господь, поверили тебе,
И снится им на узенькой кровати,
Что где-то там, в родительской избе,
Рассветный лучик щели конопатит.

А ночи нет ни чище, ни белей!
Не слышно в ней ни лая, ни мычанья,
Лишь детское дыхание полей,
Всевышним обреченных на молчанье.

Повеет бездны холод нежилой,
И вздрогнет мир, и улыбнется кротко,
И вновь, как отрок, спит глухонемой,
Поджав тесней колени к подбородку.

Чей-то голос, высокий и зыбкий,
Стал тревожить меня без конца,
Отмахнулся легко от улыбки,
И она улетела с лица.

Только взгляд проследил виновато,
Как по глади сегодняшних дней
Проплыла эта скорбная дата
Парой черных как ночь лебедей.

Словно их потянуло обратно,
К довоенным коврам на стене,
К тем гнездовьям былым прикроватным,
Что мгновенье горели в огне,

К тем садам, опыленным войною,
С перешедшей на шепот листвой,
К той, засвеченной резкой луною,
Почерневшей реке тыловой.

И кому-то почудится робкий,
Смутный шорох из тающей тьмы,
То ль серебряный шорох обертки
От исчезнувшей с детством зимы,

То ль покажется: бьются при свете
Крылья быстрой докучной молвы,
И на тягостных сводках в газете
Тень отцовской лежит головы.

Сколько их облетело, минуток,
Сенокосной коснувшись травы,
Сколько ветер сухих самокруток
Накрутил из июньской листвы.

Сохрани этот лист календарный!
В нем отмечен закат и рассвет,
Но голодною тенью блокадной
Детской двойки стоит силуэт.

И текут материнские слезы,
Очищаясь в глубинах земли,
И приводят июньские грозы
Боевые эскадры свои.

Сохрани! Что случится – не знаю…
Соберется ли стопочка дней?!
Это годы сбиваются в стаю,
Окликая тревожно людей…

Взрослею, но детство готово
Разбрызгивать солнечный свет
И бегать за волнами снова
В коротеньком платьице лет.

Где лестница в брызгах и пене
На берег взошла, и окрест
Солидные марши ступеней
Звучат, как военный оркестр.

Деревья на майском параде
Шумливый построили ряд,
В еще небогатом наряде
Одни одногодки стоят.

И рядом с той лестницей-песней,
Победной, раскрытой для всех,
Есть много тропинок безвестных,
Ведущих туда же наверх.

В их почве личинки патронов,
Их путь со следами войны
От Волги к рабочим районам,
Вдоль правой ее стороны.

Привычны и будничны тропы,
На лестницу ходим смотреть,
Колючую воду с сиропом
Пьем в праздник, горящий, как медь.