Максим Замшев - Икар мне друг

Глухой Бетховен сочинил сонату,
А ты в раздумье – стать ли пауком?
Не мудрено слоняться по канату,
Кода тебя заставили силком…

Состарилось постельное бельё,
И телеграмма умерла в пути.
А за столом пастельное быльё,
Которое без боли не пройти.

На каждом перекрёстке светофор —
Предчувствие, сводящее с ума.
На полке в магазине сыр Рокфор
Лежит напоминаньем о Дюма.

В кафе «Мечта» состарился тапёр
И лампочка потухла сгоряча.
Пора дарить игрушечный топор
На день рожденья сыну палача.

Покуда мир от жизни не отвык,
Не вспомнишь – где начало, где конец.
И в каждом жившем видится старик,
И в каждом мёртвом видится юнец.

Облака, Ленинград проплывая,
Услыхали шипенье трамвая
И упрямых людей увидали,
Что у них на глазах увядали.

Облака, не сочувствуя горю,
Потянулись к Балтийскому морю.
Многолюдно на майском параде.
Не хочу умирать в Ленинграде.

Пена на гребне волны,
Локонов запах на гребнях
Перерождаются в сны
Или в предания древних.

Роется солнце в песке,
Всё побережье согрето,
В тонком, как волос, мазке
Длится испанское лето.

Будет большой карнавал
Лиц на развалинах замка.
Август не короновал
Маску – она самозванка.

Этот позор не снести,
Станут гримасами лица.
Только верстах в десяти
Сын у рыбачки родится.

…А время коротается
И скоро скоротается,
А в Риме не останется
Ни Спартака, ни Цезаря;
Тяжёлая, как цепь, заря
Скуёт страну Италию.
А время коротается
И скоро скоротается,
А в раме стёкла таяли
От жгучих взглядов солнечных,
И день сказал, пополдничав,
Что вряд ли кем-то станем мы…
И вровень сны со стаями
Стремятся к чудо-острову,
Но осенью непросто им
Укрыться от восстания….
А время коротается
И скоро скоротается,
А мне б немного таинства,
И скука бы развелась,
С годами холоднее страсть
К сомненьям и скитаниям.
Уже не слиться в танце нам
С беззвёздной синей вечностью,
Холопы быстротечности,
Мы пропустили станцию…
А в Риме пахло падалью,
И осы в розы падали,
Овраги темень прятали,
И врозь старели статуи,
А Вронский умер в Сербии
Под воскресенье Вербное,
А Байрон умер в Греции,
Эх, хоть чуть-чуть согреться бы…
А время коротается
И скоро скоротается,
И врать уже бессмысленно,
Уже грехов бесчисленно,
Мечты уже прокисли, но
Не всё ещё потеряно,
Осталась шляпа с перьями
Из детского поверия.
Когда уйдёшь непрошено,
Узнаешь цену проседи,
В ружье опять патрон сидит,
Но время коротается
И скоро скоротается,
А в ране боль беснуется,
А в раме глохнет улица,
А в мире всё по-прежнему.
И в Риме неизбежностей
От нас лишь пыль останется —
И время скоротается.

О чём молчит валет обыкновенный,
Пока ещё не торжествуют ложь?
– Каких был лет царевич убиенный?
– Молчи, старик, Григория спасёшь.

Покрой тузом валета козырного
И между ними ниточку продень.
Вот над детьми Бориса Годунова
Нависла самозванца злая тень.

История разбрасывает угли.
Отрепьев мёртв. Марине нужен вор…
На теплоходе проплывая Углич,
Я с девушкой затеял разговор.

У спутницы моей капризны ушки,
Ей хочется мартини и со льдом.
А в Угличе усталые старушки,
Шепча молитвы, крестятся с трудом.

На миг представьте: был бы жив царевич,
Он русский бы наследовал престол.
Не нагличал бы польский королевич,
В боярах не змеился бы раскол,

И не было б ни Шуйского, ни смуты.
Побей тузом – и кончена игра.
Но в Угличе кровавые минуты
Гурьбой бегут с церковного двора.

А девушку опять зовут Мариной,
Ей странна жизнь предшественниц своих,
Она периной или пелериной
Вслепую тычется в свободный стих.

Народ! Народ! Ты помнишь ли? Когда-то…
Юродивый… Кремлёвская стена…
Страна своими нищими богата,
Чужими самозванцами скудна.

Густая пыль на письменном столе.
Здесь некогда писатель исписался.
Потом он взял холодный пистолет
И с одинокой жизнью распрощался.

Давным-давно темно в его окне,
Уехал сын, с другим живёт супруга.
Лишь на могиле видят по весне
Единственного преданного друга.

Спустя года наглеющий юнец
Увядшей даме, водкой разогретой,
Небрежно скажет: «Что ж, такой конец
Он заслужил». И пыхнет сигаретой…

Шершавый собачий язык
Лизнёт бесполезную руку.
Шептали, срывались на крик,
Дрожали по первому стуку,
Кляли ненавистный удел
И лгали доверчивым птицам,
А дождь моросил, как умел,
По крышам, по листьям, по лицам.
Стоим у кремлёвской стены,
Как будто у двери в таверну,
В пространства огромной страны
Залили тягучую скверну.
Немеющий воздух смущён
Единственной правдой на свете,
На золоте бывших знамён
Играют румяные дети.
С тоскою на письма глядят
Почтовые старые марки,
И падает навзничь солдат
В немецком запущенном парке.

В октябре на Патриарших
Пили пиво с жирной рыбой,
Не хотели слушать старших,
И земля, как стол накрытый,
Всё отведать нас манила
Блюда пряные сырые,
В них неведомая сила
И повадки озорные.
А долги росли так быстро,
Как растут чужие дети,
И цыганское монисто,
И помада на конфете
В дневниковые просторы
Из других стихов стучались.
И признания, и споры
Даже утром не кончались.
В октябре служили чуду,
Хохотали, веселились
И не знали, что повсюду
Мысли мрачные селились,
И ещё о том не знали,
Что ноябрь – сварливый отчим,
Что себя мы потеряли
Между прочим, между прочим…

По клавишам времён порхают чьи-то пальцы.
О чём же мне писать? О чём же мне грустить?
Всплывают из глубин шопеновские вальсы,
И мне так сладко их на волю отпустить.

Плечистая тоска у двери караулит,
Она явилась к нам из рода великанш,
Пора уже разбить мой опустевший улей,
Пора уже сыграть мой привокзальный марш.

Сомненья тяжелы, как золотые слитки,
Упрямо ждёт беды пожухлая трава.
Вчерашнее меню, вчерашние улыбки…
О чём я говорю? Ведь это всё слова….