Элла Птица - Сборник ЛитКульта 2019

Что случится, то и предписано,
И зима подкрадётся в срок.
Снег осядет безмолвной истиной
Вдоль обочин и между строк,
Не оставив ни капли летнего
На деревьях и на кустах,
Что ж я дуюсь, как пятилетняя,
На синоптика, чей устав
Сообразен сезону – мне ли в нём
Сомневаться из года в год?
Всё здесь временно, все мы временны,
Как же мало в нас своего.

И когда не останется между нами
Места даже для вымысла, для пустот,
Я, как лодочка лёгкая надувная,
Ускользну по реке или в тёмный стог
Непокорной иголкой нырну, и в сене,
Где люцерна и клевер – подножный корм,
Затеряюсь средь высушенных растений
Серебристым тонюсеньким стебельком.
И потом хоть по суше, хоть вплавь за мною
Отправляйся в дорогу, но всё равно:
Не зайдётся трава на полях волною,
Не заденет резиной лодчонка дно.
Травы острые, воды ещё острее:
Камни режут краями речной покров.
Ты не спрашивай помощи у борея,
Я теперь не во власти твоих ветров —
Я сама. Некто сильный сжимает вёсла,
С ним и омут не омут, и Стикс не Стикс,
А река бесконечною лентой вьётся,
Чтоб лодчонку не выпустить, не впустить.

Сын третий день пытается на гитаре
Что-то сыграть. Мне вспомнилось: подрастая,
Струны терзала тоже, но мало толку,
«Позже освою», – думала. Время молкло,
Голос теряя. Сколько же мне хотелось —
Ключик надежд позвякивал то и дело
Незолотой. За красочными холстами
Не было ничего, лишь стена пустая:
Плавающие тени замочных скважин.
Я же не успокаивалась, однажды
Щёлкнул замок, впуская кусок латуни,
Словно мотив наощупь поймали струны.
Выкрикнуть и успела: «Играю, я ли?».
Нет, это сын аккорды переставляет.

Прохладен май, и по живым сиреням
Стреляет меткий дождь который день.
Я прохожу сквозь ливень, как сквозь время,
И остаюсь в сиреневом нигде.
Скажи-ка, зонтик, надо мной плывущий,
Как парусник, повёрнутый вверх дном:
Какой по счёту ливень обестучен
И выпущен в открытый водоём?
Гудеть, швыряя волны в чьи-то окна,
По водостокам струями ползти.
Глаза домов намокших – с поволокой,
Замечу, взгляд не в силах отвести.
Застыну в междуливнье, понимая,
Что за сплошной водой – одна вода.
Кусты сирени на задворках мая
Побеги отпустили в никуда.

Тишина прикуривает звук от вещей свободно говорящих,
Я с трудом владею языком ламп гудящих и шуршащих штор,
Но когда невыношенный стих отправляю спать надолго в ящик,
Переводчик внутренний глядит на меня, неласково, в упор.
Это мука – втягивать себя в диалог с подсвеченным пространством,
Это мука – слизывать глагол молоком, сроднившимся с губой,
И терпеть, когда слова никак не хотят от кожи отдираться,
Или хлещут точно как вода из-под крана с сорванной резьбой.

Мэри, меняется ветер.
Новые дети
где-то под розовой вишней
кошке стригут усы.
Зонтик – раздутым скелетом.
Будущим летом
в доме ты станешь лишней.
Мальчик подрос, merci.

Ветер меняется, Мэри.
Меньше истерик.
Жалко рисуется «я же…»
в профиль. А жальче – в фас.
Детская – камера пыток?
Было. Забыто.
Спрятан на дно саквояжа
жёлтый кошачий глаз.

Листья дымят, окучены, свёрнуты по краям.
Птицам они наскучили. Птицы летят.
А я?
Я на скамье, подсудная, с перьями, но без крыл.
Стирная и посудная. Голос мой блёкл
и стыл.

Там, наверху, кольцованы, клювом находят клюв.
Детная, безотцовая, я третий день
не сплю.

Другость моя треклятая… Не различаю лиц.
Тысяча двадцать пятая в тесном строю
не-птиц.

Серая птичья клинопись маревна и пуста.
Писано: прежде вылупись, только потом —
летай.

Листья дымят, горчичные, я остаюсь земной.
Те, кто уже оптиченны, не прилетят
за мной.

Лучше немо, поверь, чем зряче.
Прыткие как мячи
звуки спрячь под язык, иначе
будет беда.
Молчи.

Все слова упакуй как листья
в чёрный тугой пакет.
Прорастут – ты ощерься лисьи
и уходи в пике.

Люди будут хитры и грубы,
даже найдут врача.
Пусть. Зашей прочной ниткой губы.
Людям не отвечай.

Если кто меж зубами всунет
тонкий стальной крючок,
станет петь, ты ни вслух, ни всуе
не поминай, о чём.

На крючке – вкус беды и йода.
Силясь отмыть беду,
сто морей взбаламутят воды.
Воды не отойдут.

И Оно, разевая снова
рыбий беззубый рот,
станет жрать. Но тебя, немого,
может быть, не
сожрёт.

Мне семь, а может, тридцать или сто.
Мои друзья за черным венским кофе
кроят (ах, матом кроют…) как пальто
мои почти ахматовские строфы.

Муж любит бить в литавры и паять,
вдвоём мы – биты, литры и паяцы;
он пишет «щястье» – через «щ» и «я»,
и я сержусь. А надо бы смеяться.

Смеюсь взахлёб, за хлебом выйдя в синь
неспаной ночи, ветреной и пьяной.
И курит «белый мор» мой беглый инь,
постель не разделив с уснувшим яном.