Владимир Пещера - Иоанновы кони. Стихи

Господь нам улыбается с небес, —
слетаются счастливые минуты,
стихают языки душевной смуты
и замирает шумный мелкий бес. —
Господь нам улыбается с небес.

Господь нам улыбается с небес —
и жертв не надо и даров искусных,
и восхвалений буквенных и устных,
и показушных сказочных чудес —
Господь нам улыбается с небес!

Ни слова больше о берёзках,
чтоб… не ускорить их конец! —
вновь развели легко и просто,
не разобраться, кто ж подлец.

Патриотизм – похлёбка кошке,
когда о русских в нём «ни-ни»…
Зачем такой мне свет в окошке
с особым блеском в наши дни?

Ты явишь полуденным светом,
луною мерцаешь в ночи,
зарёй поднимаешься где-то
над сонмами спящих лощин,

идёшь над простором усталым,
касаясь пологих вершин,
скрывая великое в малом
среди среднерусских равнин.

Я слышу тебя в птичьем пенье
и в треске степного костра,
и в шорохе тайном видений,
и в сполохах чуткого сна. —

О! Ты – животворная сила,
в ком вся бессловесная тварь
и люди – живые могилы
иль крады не справленной гарь;

богам и царям ты не внемлешь,
кругами обходишь стеня,
целуешь родную мне землю,
по имени кличешь меня.

Не видать на небе клина
из крикливых журавлей…
Ба! – Знакомая картина! —
Спит унылая равнина,
как и те, кто жил на ней.

Мертвецы терзают небыль,
как живые треплют быль,
и дрожит от ветра стебель,
от того, что он бесхлебен
или просто, что ковыль.

И зовёт тихонько голос, —
Чей? Откуда? Не понять…
И белеет русый волос,
как в снегу упрямый колос,
что забыли прежде сжать.

Не видать на небе клина
из прощальных журавлей,
только тучек паутина,
а под ней лежит равнина…
Кто продолжит жить на ней?

косноязычный щебет птичий
собраться с духом не даёт,
она с животным безразличием
глядит устало в небосвод,

бредёт, как будто на заклание,
предав богов, продав и крест,
и уповает на предание,
что путь укажет божий перст.

Да,
мы жили,
как в конюшнях,
где барак, и так и сяк, – барак,
верили наивно, простодушно,
что рог изобилия —
сельмаг,

И дождались!
Всем уже известно,
что обмануты и подло и легко, —
смотрим вдаль устало,
если честно,
и не понимаем…
ничего.

Живу и я по всученным обрядам
смердящего больного бытия, —
и мне, пожалуй, ничего уже не надо, —
жила бы только Родина моя.

Нет, не дадут, в покое не оставят,
как выжмут соки, сразу пустят кровь,
потом очередную гнусь натравят
и повторится сорок первый вновь.

Увы, история бедна на варианты.
Что ж, вилы есть и грабли у дверей,
о них частенько забывают оккупанты
и кое-кто из доморощенных князей.

Пока живу по всученным обрядам
навязанного сверху бытия,
но мне, как много, ой, как много, надо,
чтоб возродилась Родина моя.

В тучных землях Ханаана
прадед мой растил пшеницу, —
и веками неустанно
вёл Господь его денницу, —

жил обычно, по-крестьянски,
прославляя в небе Бога, —
тыщи лет до христианства
с Ним беседовал у стога.

Дед в святой реке купался
и коров своих поил,
а на Север же подался,
лишь когда не стало сил:

вышло время чужой стали —
дед покинул отчий край,
Иорданом ему стали
Днепр, Днестр и Дон-Дунай,

а потом Ока и Волга,
где моих отцов земля.
Прадед шёл к России долго…
до московского царя.

Нынче нет уж Ханаана,
только помнит Иордан,
как поил коровок рано
мой прадедушка Иван.

А ты носишь дрова,
утопая ногами в сугробах, —
перепутана жизнь
и на сердце тяжёлая мгла,

вот и март на дворе,
на макушках соснового бора,
а тебе всё равно, —
ты таскаешь, таскаешь дрова

из соседних сараев, тайком,
пробираясь косулей,
где глухая тайга
над тобою встаёт по утрам,

а за сотни ветров жизнь гудит
и ревёт, словно улей,
а ты здесь средь лесов
всё таскаешь чужие дрова

в полушалке цветастом,
в фуфайке от младшего брата,
что давно на погосте
чернобыльским светит огнём,

ты одна, – навсегда, —
ты – вдова молодого солдата,
что на фото бессменно
с тобой за дощатым столом.