Владимир Бойков - Возглас

Упал кочевник от удара –
и покатилась голова
и чёрным оком увидала,
как перекрасилась трава.
Тот, кто её булатом узким
перехватил у кадыка,
мог знать, какая звёздным сгустком
в зрачках отчаялась тоска.
О чём?
Не знаю – мне ли через
тысячелетие пробиться!
Нет, не донёс безвестный череп
мне весть в пустых теперь глазницах.
Мне б самому в той схватке скорой
и уловить, отринув злость,
тоску по родине, которой
ему объять не удалось.

Слетела тихая снежинка
на меховой твой воротник,
а на виске играет жилка –
незамерзающий родник.
Да я и сам – что лес морозный
с ручьём под снежной пеленой:
струится воздух папиросный
над обнажённой быстриной.
Как хрупко всё!.. А в доме жарко,
и хоть апрель еще далёк –
блеснуло с ворса слёзкой жалкой
и расставаньем с мокрых щёк.

Ещё в томлении блаженном
светло раскинулась река,
и над своим изображеньем
остановились облака.
В них обещанье грозной драмы
и барабанного дождя,
но дремлют лиственные храмы,
берёз колонны возведя.
И тем из рощи – на прибрежье
крутом – не насторожен взгляд,
как свет сквозь влажный воздух брезжит
на эту тишь, на эту гладь.
И к шумно вдруг вскипевшим кронам
глаза невольно вознеслись:
играет дождь в плену зелёном –
с листа на лист, с листа на лист!
И ты, гармонии искатель,
из плеска музыку творя,
не замечаешь, что из капель
играющих одна – твоя…
одна – твоя…

Шёл мужественный и высокий,
и строгий шов
по ворсу вымокшей осоки
шёл от шагов,
и прошивал он покрывала
зим и степей,
когда ж весной следы смывало –
след цвёл сильней,
летописал цветною нитью
на том ковре,
как вместе с ночью по наитью
он шёл к заре.
Простоволоса, в светлой дымке
шла хороша,
и в лад судьбе-неуловимке
певуч был шаг,
играли два грудей овала
в огне воды,
волненье плёса целовало
её следы,
и там, где краснотал качался,
к заре другой
путь меж кувшинок означался
водой нагой.
Вставало солнце удивлённо,
как жёлтый слон,
в деревьях тёмные знамёна
кладя на склон,
а птицы и ручьи болтали,
что – не понять.
Что ж встреча тех двоих – была ли?
Как знать, как знать…
О встречах слыхивал, не скрою,
коротких, ах, –
заря встречается с зарёю
на северах!

Над бутафорским датским королевством
мышей летучих лоскутки –
беззвучные аплодисменты.
Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов
сверяют свою совесть с той, мятущейся
на сцене ветхой, словно в мире целом
восстали тени сгубленных отцов.
Незримыми терзаемый страстями
рассудок сам – наполовину страсть:
как быть?..
Да разве ж не завидней одержимость
безумного испанца из Ламанчи?!
Над бутафорским датским королевством
угасли фонари, рукоплесканья
иссякли, выставились звёзды.
Нет Гамлета – немолодой актёр
стирает грим, в аллеи из партера,
безмолвствуя, уходят эльсинорцы.
День завтрашний приподнимает плечи:
как быть?..

У струй замшелых рек,
что начинают бег
водою ключевою, –
на мельнице забытой
творится время всё – нехватка и избыток,
всё бремя времени, на всё живое.
Великий Мельник сносит непрестанно
в помол грядущего зерно,
в котором – первозданно –
изменчивое с вечным сведено,
и мелево выносится на форум
и пожирается немедля хором,
в котором нет числа мирам
и меры временам,
крупчатка жизни сыплется и нам.
Напряг безостановочен работы,
нет роздыху, не сбавить обороты:
и жернова прожорливо скрежещут,
и колесо скрипит, и плицы мерно плещут,
и с жёлоба язык струи, свисая, блещет
от солнц и лун, сменяющих друг друга,
и мудрая вода бормочет без досуга:
– Замрёшь на миг, вовек не отомрёшь –
беги, пока бежишь, хотя б и невтерпёж!..
Мне слышен этот голос поневоле,
тварь божия – бодлив я, да комол
и невелик, а все же мукомол
доставшейся мне доли.

Весенние кроны
ещё лишь на днях
висели зелёным
дождём на ветвях.
Я знаю два самых
чарующих дома:
там сумерек запах,
здесь воздух черёмух,
там зритель я завтра,
здесь нынче актёр, –
кулисы театра
и леса шатёр!
В излюбленном блещет
вода эпизоде,
листва рукоплещет
прекрасной погоде,
и я с той галёркой
согласно томим
негромкою ролькой –
собою самим.

Я брал её за тонкие запястья,
их совершенно просто целовал.
Я этого никак не называл,
а в книгах – почитается за счастье,
и там еще об этом говорится:
все в первый раз – потом не повторится!
И на заре меня попутал бес.
В неповторимость счастья не поверив,
захлопнув книгу, распахнул я двери –
ну, что ж, проверим правоту небес:
все в первый раз – потом не повторится!
Не довелось мне к ней же воротиться,
дверей знакомых вновь не открывал.
Я осознал, что повторимость – счастье,
когда её за тонкие запястья,
случалось, брал и просто целовал…

Ликует птаха и полощет в горле
отраду лета – где-то здесь, в кустах.
Сбегаешь ты на берег с крутогорья,
и осыпается песок в следах.
Вот всё примрет – едва лишь платья складкам
упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке –
над долгим «и» испуг вспорхнёт «и» кратким!
А я божок приречный в лозняке.

Избылось пламя – только в сучьях
шныряет мышь огней ползучих.
Мы с непонятной смотрим болью
на негодящие уголья,
и наши мысли не о ближних,
но близкое в них есть одно,
что каждый в сущности окно
на грани жизни и нежизни.
Задумываюсь, озарён
такой же мыслью: с двух сторон
глядят в огонь и из огня
какие силы сквозь меня?..

Я в средоточье медленных событий,
где распускание бутонов нарочитей,
чем время зримое в тех пузырьках с песком, –
по мигу лепесток за лепестком
и за цветком цветок, другой и третий, –
томительно рождение соцветий.
Что деется с той женщиной цветущей:
едва забылась над водой текущей,
лицом и грудью к ней устремлена,
как струями витая быстрина
остановилась, – тут же ненароком
та женщина летит к её истокам.
Не для моих и жадности, и лени
такие тонкости в несчётности явлений,
вниманию доступных в каждый миг,
поэтому вперёд и напрямик
я корочу подробностей цепочки
и говорю:
– Весна. Взорвались почки.