Владимир Бойков - Возглас

И снова возвращается гулёна,
когда краснеют ветви оголённо
в берёзовом лесу и ветер влажный
гоняет по асфальту клок бумажный.
Во всякий час – едва за город выйдешь –
одну ее хлопочущую видишь,
когда в руках, подобных смуглым соснам,
бельё снегов полощется под солнцем,
чтоб на ветру повиснуть для просушки, –
и облачные пухлые подушки
на синие ложатся покрывала.
Как будто слишком долго изнывала
по мужней ласке, по судьбе домашней,
по выстланной половиками пашне –
и вот вернулась к хлопотам гулёна!
И думаешь о том ошеломлённо:
она – пора души или погода?!
И не заметишь вновь её ухода…

Судьба разводит, как свела.
В грядущем – тьма.
А ночь, как никогда, светла –
сойти с ума!
Пусть слёзы просятся к лицу –
нам не к лицу!
Мы в человеческом лесу,
как на плацу.
Все так же мне верней зеркал
твои глаза,
а то, что рвётся с языка, –
замнёт вокзал.
Разлука страшная беда,
но горший страх –
вдруг стать чужими навсегда
в двух, трёх шагах!
Слетит с руки руки тепло,
как ни держи.
Да будет памяти светло
всю ночь, всю жизнь…

Сквозь изгородь и садик,
сквозь дом проходит путь,
которым скачет всадник
и не даёт уснуть.

Не ты ли в самой гуще
безудержной езды?
Дороге той бегущей
неведомы бразды.

Не зная мыслей задних,
вперёд, всегда вперёд
и рядом скачет всадник,
вращая звёздный свод.

Под теми ж небесами
часы стучат «цок-цок!»,
и всадник тот же самый –
в подушке твой висок!

Ночи зимние.
Звёзды сквозные,
бесконечные острия.
Не оплачут печали ночные
ни метелица, ни плачея.
Мир живой и ушедший восходят
с двух сторон их внимающих глаз.
И обменится жар мой на холод
твой в мирах, совмещающих нас.
Свечи теплятся здесь, а напротив –
два печальных, два тонких плеча,
неразумною мыслью о плоти
ослепляя и горяча.

Я позову в свой дом детей,
позволю им капризничать и плакать,
а после поведу в лесное утро,
где голос птицы ранней
войдёт мерцаньем смысла
в назревший свет.
Роса сгустится –
на листьях покрупнеют капли,
цветы откроют волю постояльцам,
согревшись, муравейник закипит,
и воспарятся запахи,
и луч в сосущей глубине
течением прозрачным
ручья растреплется,
и даже
окажется, что камень,
струе препятствующий,
жизнеречив.
Не я ли этот мир одушевляю?!
Вот поведу детей в лесное утро
и в заводи зеркальной
ответ увижу вдруг,
в улыбке различу горчинку,
в надрывном шуме города припомню
зазубрину сердцебиенья,
а может, вдруг такое угадаю,
что и себе позволю разрыдаться…

Вдоль ручья широкой далью
пробежал закат босой.

По траве роса печалью,
по лицу печаль росой.

Что ли голубь голубице
не по воркованию?

Не успели полюбиться –
время расставанию.

Не расти, трава, высокой –
табор всю повытопчет.

Не бывай, любовь, глубокой –
сердце грустью вытечет.

Мухи таракана
хоронили,
вшестером несли,
да уронили!
Таракан ушиб
три колена:
– Чтоб на вас на мух
да холера,
чтобы руки-ноги
отсохли!..
С перепугу мухи
подохли.
Таракан сидит,
слёзы ронит:
– Кто теперь меня
похоронит?!

Навеки со мною
ты будешь, дружок,
а всё остальное –
что слёзы в снежок!

Прощаясь навеки,
её утешал
и мокрые веки
её осушал.

Вкус помню поныне
и снега, и слёз,
да в лёгком помине
себя не донёс.

Распахни окно – слуховой аппарат
к горлу парка:
перепелиная – спать пора! –
перепалка
и пропитан до сумеречных высот
воздух смолкой.
Возведётся и вызвездится небосвод –
всё ли смолкнет?
Здесь оркестра, наверное, не собрать –
так, осколки!
Только песне расстроенной замирать
там, в посёлке.
В заполуночье кратком не спи,
дрёмы узник:
что куётся кукушкой – копи
в леса кузне.
Сколько всё ж ни успел примечтать –
не с лихвой ли? –
начинаешь из будущего вычитать
поневоле.

Старьё, старьё – утильсырьё!
У нас ненужное в загоне.
Лишь мерин чувствует всерьёз
весомость прошлого в фургоне.
А сам утильщик – кепка на нос.
Его свистульки высвист прост,
и гонит за старьём в чулан нас,
и обещает горстку звёзд!
Утильщик – и колдун, и сышик, –
он знает цену чудесам:
в воздушный шарик вставлен пищик,
чтоб всяк себя послушал сам!
Несутся дети на свистульку:
чудак-старик – старьём живёт!
Он детство ж – как бы наживульку –
навек им к памяти пришьёт.

Есть предрассветное единство
сознания и бытия,
когда звезды упавшей льдинка
осветит почек острия,
а всё высоких рощ убранство
уже под инеем в ногах,
и вдруг означится пространство
миров – цветами на лугах.
И не звезде в кончине быстрой
возобновление прозреть:
Вселенной быть и божьей искрой
в глазах ничтожества сгореть!..

Заглянул ко мне дьявол на днях.
– В чём дело, говорю, выкладывай!
– Я, говорит, насчет души.
– Какие, говорю, у тебя с ней проблемы?
– Не у меня, говорит, у тебя.
Я возмутился:
– Ах, чёрт возьми!
Он тут же в ответ:
– Возьму, говорит,
дам цену – не прогадаешь.
Не задумываясь, товар я выложил:
эх, пропадай душа!
Ну, говорит, и дерюжка –
в прорехах, насквозь износилась,
так что беру, чур, на вес.
Надо ж, нашёлся старьёвщик,
уже и весы наготове:
тут же на чашку душу,
а на другую – гирьку.
Ан у души перевес!
Нечистый так и подпрыгнул:
– Вот еще чертовщина!
Поставил гирю побольше,
перевес опять у души.
Выложил все разновесы,
а чашке с душой хоть бы хны.
– Это, кричит, подмена!
Сунул в прорешку палец,
отдёрнул и давай на него дуть:
– Ой, говорит, горячо!
Нет, пекла и своего хватает!
И с инструментарием без церемоний
выметнулся в окно.
Выходит, невежа, однако.

Душа не покидает естества,
душа – узилище почти невольных связей,
пока в них боль – она ещё жива,
без них она окатыша безглазей.
Я рвущиеся ниточки вяжу
(ведь связи нам непросто достаются,
и потому я ими дорожу),
но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся…
Перестаю вязать я узелки,
и вот свободно мне и слепо тотчас,
и тотчас же сознательно силки
для жизни я вяжу, сосредоточась.
Душа не покидает естества.