Владимир Бойков - Возглас

Я нашёл у души изнанку –
извожу на карандаши:
зачиню-ка, дай, спозаранку,
этот аспидный стержень души.
Дай-ка, думаю, тонкий росчерк
и пущу с его острия,
как те инеи в утренних рощах –
дел серебряных мастера!
– Но, душа, ты ножа жесточе,
раз в зазубринах все ножи,
абразивом каким заточишь,
остриё, чтоб вписаться в жизнь!
Я не знаю, как богомазу
удаётся писать образа.
Мне же сердце – сродни алмазу
процарапывает слеза.
Наконец-то, я праздную – плачу,
просто плачу, легко, ни о чём,
и во всём ощущаю удачу,
будто б не был иному учён.

Вдруг значение слова
забыл и молчу.
И толковый словарь
открывать не хочу.
Словно камни, слова
там сложились в столбцы –
не вздохнут, не всплакнут,
не вскричат мертвецы.
Как живых-то моих
мне б суметь уберечь?
Каменеет и в строчках
изустная речь.
Моя тяга к словам
слабнет день ото дня,
и неназванный мир
окружает меня.
Золотые уста
мне душа разомкнёт –
то ли звук прозвучит,
то ли свет промелькнёт…
Бесконечный квадрат
не имеет углов,
совершенная речь
говорится без слов.

Зелёный лист на плоти сада
от благодати дождевой
и от напасти шелкопряда
дрожал на ниточке живой.
Питая почку для побега,
он незаметно пожелтел
и неживой ещё до снега
однажды утром отлетел.
Так дерева, себя очистив
для изобилия живых,
исправно летописи листьев
запрячут в кольцах годовых.
Соображения резонны
за чередою зим и лет,
что в зрелых очертаньях кроны
заметных изменений нет.
Едва ж под лиственной державой
внедрится в кольца слабина,
как рухнет с памятью трухлявой
тысячелетняя страна.

Вот антиквар теней – тот, кем сообщены
сомненья давних лиц, привыкшие пылится,
кому всего ценней помарки тишины,
что в чистоту страниц несут страстей крупицы.
Без устали готов ему я собирать
поскрипыванье трав и таянье улиток,
и так – до холодов, и на конце пера
слова точащий сплав – мгновений лета слиток.
Картинку набросать цикадкам в унисон,
покуда не тускла – там ветер излистает:
зияют небеса среди осенних крон.
Со стороны – тоска на синем золотая,
где каждый листик – прах, и медлит соскользнуть
в круговорот смертей, и тянет жизни дозу.
Я ж, отметая страх за плоть свою и суть,
в то, что и слов пустей, лечу – в метаморфозу.

Внимающий взгляд мой рассеян
среди живописных картин
в сиреневых дымках расселин,
изрезавших склоны хребтин.
А выше, в каком-нибудь метре
от пламенно-белых высот,
в итоге студёных поветрий
готовится снежный поход.
С джайлоо в долину кочевник
по тропам отару повёл
вдоль белой воды, где в арчевник
шиповник цветущий забрёл.
Обилие выспевших ягод
ещё не осыпав на склон,
безумец – он дважды уж за год
цветением белым пленён!
На каменных осыпях выжив,
он снежные искры зажёг –
как будто богине свой вызов
бросает влюблённый божок!
Как будто и не был исколот
шипами своими ж, когда
крутящий терзал его холод
и жгла ледяная вода!
И вновь, расширяя границы
владений зимы на хребтах,
найдут облаков вереницы
безумный шиповник – в цветах!
Ну, что ж! Поглядел – и довольно:
я душу мою усладил,
с тем будто, чтоб стало мне больно, –
сегодня сюда приходил.

Пусть иней выбелил тропинки
до безупречной чистоты,
пусть одинокие травинки
там, сям до звонкости пусты,
но их не всякий обнаружит, и дальше десяти шагов
все частокол стволов закружит,
сведёт в укромину логов,