Инесса Ганкина - Круги

Чашка кофе на середине моста,
завтра перейдем на другую сторону.
Хрупкость мгновений останется на листках
салфетки. Посетители, потерявшие голову,
будут вечно делать селфи,
изображая радость, которой не было.
Велосипед задумчиво
организует метель одуванчиков.
А невозмутимый жираф
смотрит на все свысока.

Французская булочная в Минске,
на столиках уютно разлеглась Эйфелевка.
Православное Рождество крестится за поворотом,
елка универсально подмигивает огнями.
Одинокие девушки за столиками
бешено вколачивают эсэмэски в сеть,
листая чужие праздники.
И только официантки с улыбкой Будды
равно приветливы со всеми.
Я возьму тебя под руку…
Прощай, парижское одиночество.
Здравствуй, главная елка с хлопушками
из нашего детства…

Автомобили с закрылками птицы,
сумасшедшее ретро в столице
включает генетическую память
«Лады» и «Кадиллаки». Под облаками
все флаги приходят в гости.
Автомобилям перемывают кости,
Препарируют брюшину и дыханье.
Ковбойские шляпы – георгиевские ленты,
как встреча на Эльбе.
«Ландыши» из ЗИСа, лайковые перчатки,
Время шаги печатает,
далекое становится близким.
В зеркале заднего вида,
по асфальту шурша,
движется чудаковатая с виду
автомобильного века душа.

Я отвечаю за кровь и генетической код
(состав, проценты и доли).
Я отвечаю за распятие и за Исход,
за килограммы слов и за тонны боли.
Я отвечаю за Библию и за Коран,
возможно, еще немного за Агни-йогу.
Я отвечаю за Второй и за Первый Храм,
и за дорогу к Третьему,
лишь за дорогу…
Я отвечаю за «Одиссею»,
Хиросиму, Эйнштейна, Моисея.
Я отвечаю от рождения до могилы
за бессилье и направление силы.
Я отвечаю за дела и мысли,
за всё, что от меня зависит.
Но, вернувшись в начало,
за кровь и генетический код
я не отвечаю…

Я сбиваюсь со счета,
суббота —
не время для плача.
Нет следов
на камнях,
и грошовая сдача
заменила наследство.
Горят мои детские книжки,
говорите аф идиш…
Как пес-полукровка
я не помню родни.
Костью в горле застряли
слова, и неловко
царапают память они.
«Маме лошн» не знает меня,
но, в наследство вступая,
шевелю непослушно губами:
«Прости и прими…»

Мою колыбель раскачивал ветер,
неустойчиво теплый сменялся суровым,
казался безмерно далеким пятьдесят третий,
хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.
Поколение выживших, выполняя заветы,
плодилось и размножалось. Над керогазом
сохли пеленки, а обсуждали при этом
спутник, проткнувший небо антенным жалом.
Полстолетия вместило столько поколений
компьютерных, что не хватит пальцев.
Окружены информацией, пролетающей мимо,
мы стоим на пороге будущего, где пялится
из пробирки геном Буратино.
С головами, повернутыми строго против
движения времени и фортуны,
мы стоим на ветру, и нездешний профиль,
и мелодии странность колышет струны.
Полстолетия вместило столько сомнений
и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

Челюсть вывихнута
от удара времени,
кладбище беременно
вечностью, камни
теряют буквы, форма
становится корнем зуба,
больного беспамятством. Боже,
трава помнит больше,
чем люди. Гвоздь заржавел,
а шляпа все падает
в яму. «Ребе,
как там на небе?»
Камни врастают
в землю, как дерево.
Здесь не читают
справа налево.
Горше полыни
молоко памяти.
«Козленок, где твоя мать?»

Ветер сдувает небо, в котором
озеро ищет свое подобие.
Серо-голубое пространство
располагает к раздумьям о…
Небытие песка скоро
покроется снегом.
Серые «посцілкі» —
фон для Адама и Евы,
райский сад малеванки
расцветает под северным небом
Родины. Здесь холод
пронизывает даже летом,
но глоток голубого света
обещает когда-нибудь завтра тепло.

Дорога к озеру поросла цветами,
тропа предупреждает: «Осторожно!».
Прошлое кричит нестерпимо
белым на черном камне,
квадратичным шрифтом. Можно
забыть речь и лица,
но яма, украшенная цветами,
тревожит случайно выжившего.
И он ставит камень-напоминание
от себя лично.
Четыре тысячи каплею в океане,
у этих есть место, куда
можно положить камень,
им еще повезло…

Ветреница размножается летом,
у нее есть кое-какие планы
на этой земле,
но «плачет Рахиль по детям своим…»,
детям, которых нет.
Через семьдесят лет
белорусский край —
«юден фрай», «юден фрай»…

Когда-то давным-давно
(меня не было даже в зародыше)
распахнулись ворота ада,
и заплывшее жиром сердце мира
испугалось черно-белой кинохроники,
где горы обуви и бездны того,
что недавно было людьми…
Право на жизнь торжественно
выросло из права на миллионы смертей.
За прошедшее время
телевизор (уже цветной)
принес нам подробности
о новых грудах человеческой плоти…
Мы сидим у компьютера
с чашкой кофе,
смотрим страшные сказки.
27 января – День Памяти
на минуту приводит в чувство
застывшее сердце мира.

Ходит по дому Ной,
гладит своих котят,
смотрит на них с тоской,
ловит лукавый взгляд.