Александр Володин - Простите, простите, простите меня…

В прошлое уходят города.
Переулками струятся годы,
словно зеленеющие воды
тихо пропускают невода.

Белые дворянские дома,
желтые торговые лабазы,
местные и царские указы,
Шеллера-Михайлова тома.

Тридцать гимназисток-выпускниц
процветают на музейном фото.
Браки, роды, длинные заботы,
списки богаделен и больниц.

В прошлое ушли ночные споры
древней дооктябрьской поры.
Одиноки серые заборы,
хмуры крыши и грустны дворы.

У девушки на майке «хай».
То есть «привет». А на спине —
«бай», что по-нашему «прощай».
Прошла, на миг став другом мне.

A в супермаркете раскрыты
«зонты для пенья под дождем».
забыты вдруг заботы быта,
и не страшит небесный гром.

Самоучитель по улыбкам
нам надобен, страна моя.
Пособие, как в мире зыбком
сразиться с грустью бытия.

Рассказ о том,
как мы с женой и сыном
давным-давно
приехали жить в Ленинград
и поселились в поселке Дибуны.
И знать не знали,
что через две станции
на пригородном поезде —
море!
А моря мы с женой и сыном
не видели никогда в жизни.
И никто вокруг не говорил,
что море близко!
Всем это было так известно,
что и говорить-то было незачем.
А мы хлопотливо жили,
неполноправные, послевоенные,
продлевая временную прописку,
потому что постоянной были недостойны.
А через десять минут на пригородном поезде
было Море!
Там не видно другого Берега!
А на этом берегу – Лес!
Сквозь который видится это Море!
Как в книжках Жюля Верна,
когда путники выходят из джунглей
и кричат: «Море!»

Держал в руках себя, терпел,
ни слова, что ты!
Покамест не осатанел,
учтивость к черту.
Поверь, пока хватало сил,
был деликатным.
Но вот сорвался и покрыл
начальство матом.
И вмиг – начальства нет на свете!
Не существует!
Свободы эфемерный ветер,
ликуя, дует.

Я равнодушию учусь.
То выучу урок, то забываю.
Я равнодушием лечусь,
три раза в день по капле принимаю.
К чему? Во-первых, – к суете сует:
и оттянуться не успеешь – съест.
Всего дотла, всего, по мелочам:
дневная – днем, ночная – по ночам.
К невзгодам мелким, что рядятся в беды,
к ушибам, что до свадьбы заживут,
и к самолюбью, что всегда задето,
и к неустройствам, что всегда гнетут,
к тому, что срок твоих удач проходит,
пора удач настала для других.
Что ж, солнце так же всходит и заходит
не для тебя – так для него, для них…

Я равнодушию учусь.
Вовсю стараюсь, мельтешусь!

Погода, плохая погода,
неуравновешенный век.
Мы вниз опускались полгода,
а где же полгода, чтоб вверх?

Запросы покорно понизив,
согласны на осень, на снег…
На разные беды – полжизни.
А где же полжизни на смех?

После бума, и грома,
и ночных неприличий
с отдаленного дома
слышу песенку птичью.

Свищет скромно и звонко,
нет ни стажа, ни сана.
Голос птицы-ребенка,
отдохнувшего за ночь.

Она свищет, как дышит,
словно вот родилась.
Между небом и крышей
телеграфная связь.

Я побежден самим собой.
Устал. И небо угасает.
Пора уже, пора…
Постой!
Вгляделся вдаль – а там светает.
Свой крест все тяжелей нести.
А память свод грехов листает.
Жизнь прожита, почти…
Почти!
Вперед вгляжусь – а там светает.

Прошли и высохли дожди,
снег падает и снова тает.
Казалось, темень впереди.
Но вот вгляжусь – а там светает!

Никогда не толпился в толпе.
Там – толпа, тут – я сам по себе.
В одиночестве поседев,
по отдельной иду тропе.

Боковая моя тропа,
индивидуализма топь.
Где толпа моя?..
А толпа
заблудилась средь прочих толп.

Эта элита
признает Мадонну Литту.
А для элиты той
Литта – звук пустой.
Она ценит, однако,
Кафку и Пастернака.
Сколько разных элит!
Больше, чем простофиль.
Этот – космополит,
этот – славянофил.
Эти – по шашлыкам,
те – по средним векам,
по уральским скитам,
по сиамским котам.
И простые смертные
в пиджаках вчерашних,
так смешно заметные
в их рядах калашных…
Между сытыми, мытыми
извиваюсь элитами.
Свою линию гну:
не попасть ни в одну.

Укорочен лозунг французской революции.
Равенство без свободы и братства.
За одно равенство стоило ли драться?
Равенство напившихся в том, что напьются?
Равенство хитрых и ушлых – ушлым?
Равенство глупых с дураками?
Равенство продавшихся – продавшим души?
Равенство рабов в душе – с рабами?
Равенства не надо. Это лишнее.
Умные, дорожите неравенством с глупцами.
Честные, гордитесь неравенством с подлецами.
Сливы, цените неравенство с вишнями!
Города должны быть непохожи, как люди.
Люди непохожи, как города.
Свобода и братство. Равенства не будет.
Никто. Никому. Не равен. Никогда.

Душа моя, ты все еще
такая же. Пока еще
чужды тебе побоища,
позорища, пожарища.
Манили нас масштабами,
просторами, пространствами,
таких, мол, душ там – штабели,
одна еще ты странствуешь.
Брались тебя подравнивать
и обращать в другую.
Уж скручена, уж ранена —
а дудки, ни в какую.
В пустынном поле стоя,
все на своем ты: накось вот!
Не любишь формы, строя,
не терпишь одинаковость.

Добился я того, что не звонят,
почти что не звонят по телефону.
– Я очень занят! Занят я! Заня́т! —
твержу долдону, звонарю, пижону.
Добился я того, что не звонят.

Но телефон чудовищен молчащий!
Ему природой велено звонить.
К чему мне этот незвонящий ящик,
с округлым миром порванная нить!

Но чу… Звонок. Кого? Постой, постой.
Таких здесь нет. И не было. Едва ли.
Вы не туда попали. А какой
вы телефонный номер набирали?

Увы, не тот. А вы проверьте в книге.
По адресу, ведь это так несложно.
Ну, в справочном. Хотите, справлюсь мигом?
А вы мне позвоните, если можно…

К черту подробности жизни! Детали!
Когда выпивали, вы не взлетали?
Над скрупулезьем недели, над бытом,
которым, сознаться, почти что добиты,
в котором тонули, сосредоточась
на униженьях и почестях, то есть
на тех же подробностях и деталях?..
Когда выпивали, вы не взлетали?
Жизнь не теряла вялость и прелость?
Вам не легчало? Вам не летелось?
И нет уже больше рангов и кланов,
и жизнь обретает другие мерки.
В размытом виде светится главное,
второстепенное меркнет…