Николай Бородин - 100. Yurodstvo

берем водки Столичной,
добавляем пива прилично,
заливаем бензина,
разбавляем мезима.

и пьём это, пока не умрём,
пока ты живьём,
пока бъется сердце,
можно добавить перца.

я пройду сотни улиц по осени,
запачкав чёрны свои сапоги,
так страшно до робости,
если вдруг и не будет весны.

я же сам своего рода весна
в суматохе тюрьмы человека,
на лице лучик солнца блистал,
пожирая бледную кожу снега.

зелёную краскою жизни
весна рисует пейзажи лесов.
на старом чужом пианино,
подбирая капели звон,

играет она ноктюрны,
грустные, как Хроноса смех,
напевая лишь голосом юным,
мотивы оттаявших рек.

и всё же придёт на смену зиме,
как бы я не боялся, дрожа.
да, она будет чуть позже,
но и я готов подождать…

как ветер свят, что буря и покой,
что обнажает древо осенью златой,
что бьёт волнами о скалу, создав шумок,
что зимнею порою накидал снежок
чтоб ты следов не оставлял, чуть шаг свой за порог.
а в мае нежно поцелуем греет кровь,
рубцы и шрамы обножив от прошлых твоих снов,
а летом ветром шелестит парад березовых лесов.
он так похож всегда, одновременно вовсе не похож.

эй байкальский ветерок,
уведи на восток
от сует и тягомот.

ты подальше уведи,
там где не было ноги,
любо дорого где жить.

и я буду благодарен,
я зажгу сотни костров,
я забуду серый камень
от бетонных гробов

пока синька не убила,
праотцов и потомков
дай мне больше силы
чтоб не стать подонком.

волна от камня окаймила воду,
ударяясь в солнца яркий луч.
и новая, под старым теплоходом,
бежит уже волна, как поцелуй,

на берег серый и бездетный,
где резали русалочие сны,
где похоронен старый леший,
где позабыты по воде венки,

где вьюга целовала щёки,
помадой самой красною из всех,
и старец, перебирая чётки,
просил спасенья у небес

под закоптившимся белёсым потолком,
со свечкой золотого воска.
о берег, где плачут как за упокой,
так и за то, что в этот мир приходим.

где у воды святое и великое значенье —
она и святый лекарь, и последний урка,
что только ради развлеченья
готов убить за собственный проступок.

рвите страницы, пишите на них
свой яростный громкий клич,
или же просто красный крик,
пишите свой собственный стих.

можно без слов,
а можно без слога,
можно без строф,
можно без ритма какого.

по не пя,
а по на сов!
огр лоп сб!!!
шт выд тих…

грл пв…
грл пв, кч
в п рс,
а пм мр…

Камня на камне я не оставил,
разрушил последний замок.
Я умер давно, за мною останки,
кости, могилы, гранит и упадок.

Я сломал все, что сам же создал,
чего и не создал я сам
за мною полный развал,
словно я смерч-ураган,

я разрушаю построенный храм,
заливаю водой, будто цунами
выжигаю огнем, словно напалм.
Счастье близко для вас, мне – за горами.

собаку задушили и зарезали ножом,
чтобы не устроила Гоморру и Содом,
чтоб не сожрала крайние куски,
чтобы не лизала голодные виски.

театры загорелись и все куклы погорели,
но об этом замолчали святые менестрели,
лишь облили водочкой и поставили венок,
да достали с полочки прокисшее вино.

безумцы умирают, едва ли это хорошо,
ведь по полудню исчезают тени и слушок,
пыль по полю полетит, да и щепки с нею,
гвозди забиваются в артерию под шеей.

моя девочка родная,
ты на рейве зажигаешь.
под гитарку у подъезда
сигаретку кто-то стрельнул.

провожаешь свою юность,
хотя хочется так плюнуть,
на все джинсы и на песни,
и так хочется всем треснуть…

разломать эту гитару,
чтобы просто без запары
захотелось жить скорее,
даже без спидов и геры.

потушить бы с кнопкой бонд
и уйти скорее в дом,
смыть с себя всю эту пошлость
чтобы не было так тошно

олимпийка, будто с мамы,
ну а мама дома плачет,
ведь она всё понимает,
что дочурку потеряла,

ты продашься за кристаллы,
жалко что не про алмазы,
хотя ты всё понимаешь,
ведь на вписке дозу ставишь.

вот и ты совсем во сне,
и так дороги все здесь,
хоть и раньше презирала.
их людями не считала…

убей в себе философа,
потуши об него бычок,
сожги его белым фосфором,
запихни головой в толчок,

запинай ботинком усатика,
доведи его до безумства,
чтоб никогда не сомневался,
никогда чтобы не было пульса

зарежь и свари супчик
из вкуснейших его мозгов,
чтобы бородатый русский
не рвал в девяностых оков

ударь со всею злостью
табуреткой по голове
того, кому ненавистен
даже последний еврей

устрой холокост умнейших,
выдави интеллекта прыщ,
докажи, что ты не педик,
докажи, что не тупой пыщ!

на помойку выкинь «Государя»
порежь ему горло ножом,
сам сядь в бочку и не парься,
чем же ты окружен.

сегодня праздник для ружья,
мне голос рассказал во тьме,
что нет прекрасней бытия,
чем плевок свинца по голове.

Захожу на ту'сню в клуб
и курю свой беломор,
на мне свитер и пальто,
но из новых, а не старь.
Если носишь адидас,
по понятиям живешь,
то респект тебе кидаем,
если нет – в бочину нож
заправляю, как штанцы,
за меня все пацаны.
Ты снимай свой стоун айленд,
даже если и не паль,
а иначе захаркаем
и заставим кофту снять.
Кто же в этом виноват,
что носить палёный шмот
хуже, чем убить дитя.
А твой носик просто в кровь,
мы размажем щас по стенке,
коль не дашь нам сигаретки.
А я слушаю рэпак,
а ты пасть не открывай,
про вонючий свой постпанк.
Я танцую здесь тиктоник,
и все девушки мои,
если ты ещё не понял:
отсюда быстро убеги.
Я здесь во вниманьи тёлок.
Не скрывая всех наколок:
купалов иди крестов
бью лошков в дыхло».
Я нормальный, а ты нет,
я не вижу твоих берц:
на тебе лишь вэнсы ссанны.
Ты отправишься в нирвану,
коль не смог ты пояснить,
что ты можешь здесь носить.
Ты на диско в первый раз
или с города приехал?
Мне без разницы, братан,
я так четко целюсь в челюсть.
Я не беспредельщик, просто
не умеешь защитить,
свой прекрасный носик,
ты готовь напамаженные щи.