Сергей Степанов-Прошельцев - Атмосфера распада. Стихи из-за колючки

© Сергей Степанов-Прошельцев, 2019

ISBN 978-5-0050-0779-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нет высшей свободы, чем эта свобода

* * *

Предзонник. Зона. Шмон. Встречает лагерь

колючкою и на ларьке замком.

Иду в промокшей, порванной телаге

в свою локалку – так велит Закон.

Одна мечта – упасть скорей на шконку,

чтоб позабыть, чтоб утопить во сне

сырой барак, похабную наколку

на сколиозной старческой спине,

овчарок лай и окрик конвоира…

Осточертела эта кутерьма!

Меня мутит, как будто от чифира,

от этой жизни, серой, как зима.

Но даже здесь, среди людского сора,

нельзя простить себе малейший сбой,

чтоб даже в крайней степени позора

быть человеком, быть самим собой.

И зубы сжав, пусть все вокруг немило,

шагать в пургу, в пустую трату дней,

чтоб свято верить в справедливость мира

и полюбить его еще сильней.

Чтоб, словно Феникс сказочный, из пепла

сумел я встать, ещё совсем не стар.

Чтоб эта вера ширилась и крепла,

как искра, превращённая в пожар.

* * *

З а бетонной стеной, за решёткой стальной

снова слышится трель милицейской свирели.

Хулиганов становится больше весной,

и штакетник трещит от напора сирени.

Жизнь моя, словно эта хмельная весна,

отшумела, мелькнув только призраком рая.

И удача — обманчива, точно блесна, —

где-то рядом была, не меняя ободряя.

Бьет в намордник окна шалых листьев пурга,

бесконвойные ветры шумят без призора.

И щербинка луны – как улыбка врага,

и звезда в небесах – как свидетель позора.

.

* * *

Город гудел, как улей, и жизнь у меня была

стремительнее, чем пуля, летящая из ствола.

Затрещин, обид и премий отмерив, как и другим,

меня захлестнуло время арканом своим тугим.

Не думал над каждым шагом, что будет – я не гадал…

Теперь вот коплю, как скряга, потерянные года.

Бездельем бездумных буден томясь, я встаю чуть свет.

И будущего не будет, и прошлого тоже нет.

Ни цели, ни перспективы, лишь мухи у потолка.

И время течет лениво,

как медленная река.

* * *

Нет высшей свободы, чем эта свобода,

когда ты свободен от власти и денег,

когда не пугает любая погода,

когда ты, как ветер, такой же бездельник;

когда ты срываешься с крыши, как птица —

ни отчего крова, ни признака боли, —

когда ничего тебе ночью не снится

и нет тебе дела, что будет с тобою;

когда за окном облаков белоснежность

и грустно от их торопливого бега,

как будто последнюю чувствуешь нежность —

прощальную нежность апрельского снега.

* * *

Сколько выпало невзгод, но такой беды не снилось.

Сутки тянутся, как год, ночь – как будто Божья милость,

что дарована не в прок, как и ранняя усталость.

Оглушил тяжёлый рок той судьбы, что мне досталась.

Что теперь? Одна лишь мгла. Житель я другого мира:

ни забот и ни угла – жизнь, как линия пунктира.

Исправлять – напрасный труд. Ну, хотя бы не сегодня.

И опять все струны рвут музыканты Преисподней.

Мы – зэки. Мы — каждый сам по себе

* * *

Пахнет с воли солянкой –тошно.

Тащат с рынка морковь, картошку,

из авосек точит шпинат.

Здесь, как раньше, с харчами тяжко:

заблудившуюся дворняжку,

втихаря отварив, едят.

Нынче —праздник. Потом —по-новой

миска каши в обед перловой

и баланда –одна вода,

никаких тут куриных грудок,

и тоскует пустой желудок,

как узбек на бирже труда.

Где-то жарят картошку с салом…

Лом хватаю, чтоб легче стало,

бью по камню —таков мой крест.

Нет лекарств эффективней лома!

…Выйдет срок мой – полгастронома

съем, наверно, в один присест.

* * *

У этих тёмных окон я

коплю тоску галимую.

Прощай, моя далекая,

прощай, моя любимая!

Я заперт в тесной камере,

стою в проходе узеньком.

Оркестр играет камерный

трагическую музыку.

Она такая страшная,

она такая душная —

как реквием по нашему

с тобою равнодушию.

* * *

Я не станцию —я государство проспал,

и его ни за что не вернёшь.

На стиральной доске креозотовых шпал

мылит путь надоедливый дождь.

Мчит «столыпин». Он ржавой селёдкой пропах —

нам паёк выдавали сухой.

И песок (но песок ли?) хрустит на зубах —

это кости, что стали мукой.

Эти кости на мельнице смерти смолол

вдохновитель кровавых ночей.

И уже не селёдкою пахнет —смолой,

горькой серой из адских печей.

Здесь сосновая глушь. Мне теперь предстоит

слушать то, что наш мир не забыл:

не изысканный шёпот холёных столиц,

а сирену и рёв бензопил.

Там студёный январь в рог бараний согнёт,

сунет мордою в лагерный быт…

Это всё происходит не только со мной —

вся страна на коленях стоит.

Раньше вольницы были в тайге острова,

а теперь – лишь метель и конвой…

Ты прости, что мне снится,

прости мне, страна,

тот безумный, тот тридцать седьмой.

* * *

Ветер к полуночи вдруг слинял, звёздный свет голубой…

Тычется в створки окна луна лысою головой.

Выйду к некормленым голубям, вот я и дохромал…

Всё —голубям, одарить тебя

нечем —мой пуст карман.

Хлебные крошки птицы клюют, белый пурги дымок…

Ты извини, но что есть уют, как-то мне невдомёк.

Я в безысходности февраля лета не жду визит.

Знаешь, недвижимость вся моя

здесь на крючке висит.

Я ничего совсем не скопил –не было в том проблем:

я никогда не бывал скупым, только делился всем.

И никуда меня не зови –этого я не жду:

я, как голодные сизари,

сам доклюю беду.

* * *

Июльский полдень. Душный ветер густ

над лагерем, что стал моей квартирой.

И свет дрожит —как будто сотни люстр

внезапно лихорадка охватила.

Развод прислала прежняя жена.

Удар под дых. А здесь – шмоляяют в спины…

Дотла палящим солнцем сожжена

земля вокруг – земля моей чужбины.

Но мне ещё не вынесен вердикт.

Ещё я жив. О том молчу, как рыба.

И труп в запретке третий день смердит

безногого по прозвищу Шкандыба.

Он сирота и родственников нет,

теперь в нём столько дырок, как в дуршлаге.

Он никому не нужен, дармоед,

как никому не нужен этот лагерь.

* * *

Костра озорные космы причудливо трепетали,

опалубка догорала, исполнив последний долг,

а мы у костра сидели на сломанной бочкотаре,