Иван Андреев - Мысли в рифмах. Избранное

Лакеи, франты, баснописцы.
Глядят, как в воду в ваши лица.
И душами кривят.

А рядом пляж в лучах лазурных.
Утопит смесь романов бурных,
в стерильности аллей.

На палубе полно людей.
На пирсе барышни с зонтами.
Дельфины борются с буйками.
И лето кажется длинней.

1995г.

* * *
Навзрыд читаю геометрию, и «Кубу».
Наотмашь бью назойливых, и глупых.
Читаю Пушкина, перечитав всю прозу.
Наотмашь бью, и нюхаю мимозу.

Я в этой сказочной стране не первый год.
Навзрыд читаю Бродского. И вот,
последняя уходит электричка.
А я стою, и жду не первый год.

И в геометрии соприкасаются остатки.
Круги вольны, легки, и падки.
Как грусть безумная, как грусть.
Подобная и аисту, и матки.

1995г.

* * *
Только голуби знак молчания.
Только голуби знак тишины.
Открываю, я книги втайне.
От людей, от судьбы, от земли.

И читаю запойно ночью,
и глотаю уродский свет.
Наверняка это Иосиф Бродский,
может Анна Ахматова, может Фет.

Я безумствую в ожидании.
Я считаю планет гроши.
Только голуби знак молчания.
Только голуби знак тишины.

1995г.

* * *
Ты упругая как вечность.
Скажешь ночь, и растворишься.
В мягком, дымчатом тумане.
Лишь в окне зажгутся свечи,
одинокие планеты.
Будешь ты мечтать о многом.
Вспоминая эти свечи,
что они ещё зажгутся.
Для любви твоей не чистой.
В мягком, дымчатом тумане.
Слышишь? Стонет быстротечность,
в цепких лапах мирозданий.
В чреве раненой вселенной.
Где горят одни лишь свечи.
В мягком, дымчатом тумане.

1995г.

Флора

Поэмы для растительных цветов.
Здесь ясно всё без возгласов и слов.
Где кактус глуп, герань превыше Бога.
Была натурщицей великого Ван Гога.
Сам Бродский увлекался ей всерьёз.

И если существует в мире флора.
Мы сводим взгляд от смерти и позора,
собою уничтоженных цветов.

А фикус что, что говорить о нём.
До нашей эры был ещё царём.
И среди флоры слыл известным ловеласом.

1995г.

Шут и мим

Положи тонкой, линию грима.
Сегодня шут, сегодня мим ты.
Слух режет тишина, и всё наоборот.
Вдруг в тишину врезается, картина.
Большой рояль, в обличье пантомима.
Мим веселит, играет, и поёт.
Шут глух, и нем, и всё наоборот.

1995г.

Болото

Жужжание назойливых стрекоз.
Болото, жабы, их анабиоз.
Мешает мне собраться с головою.
Понять себя, распушенную Зою.
Устало плещется не чистая вода.
Мы помним? Нет. Мы любим? Да.
Мешая поеданию стрекоз.
Болото, жабы, их анабиоз.

1996г.

«О»

Начнём, пожалуй, с буквы «О».
Через прозрачное окно, видна округа.
В лучах заманчивого круга,
не ощущается тепло.

Осло. Окно. Околесица.
Сжатая до минимума лестница.
Всеми перекладинами конструкции.
Тянется к небу, к звёздам.

1996г.

К часам, или прелюдия для часовой пружины

1.
На титульном листе, как и везде.
Нет ничего, и не грозит рассудок.
Так циферблат в ночное время суток.
Тайком переползает цифру сто.
Торопиться вернуться до рассвета.
В начало состояния, и лета.
С любовью, вспоминая про песок.

2.
Секунды-эмигранты убегают
за лесом, и за утренним трамваем.
Спешат, и попадут под колесо.
Часы, на полчаса опережая.

3.
Прелюдии для часовой пружины.
Скольженье, скрип, ужимки, и ужимы.
По своему играет, и поёт.
Для стрелки часовой свои канцоны.
Которая кокетливо, и сонно
от времени лениво отстаёт.

4.
Остановился маятник на взлёте.
Как грач зимою улетающий. К зевоте
Тянуло от усталости его.
Он с сожалением уставился в окно,
мечтая о свободе.

5.
Кукушка в этот день,
мол я устала, и вообще мне лень.
Кряхтела, каркала ссылаясь на ангину.
В итоге всё свалила на пружину.

1996г.

* * *
Улица нашего детства ровная, как линейка.
Переулки, дома-сантиметры.
Светофор через пару кварталов.
На подоконнике в клетке,
снова поёт канарейка.
Ощущая прохладу металла.
Ночью сосед напротив
ищет волну, ловит голос Америки.
Съест бутерброд, чай подогреет.
Только в ответ в приёмнике.
Мольбы Эвридики, ищущей своего Орфея.
Снова шаги по улице,
волшебный фонарь мелькает.
Звёзды прячутся за полумесяцем,
астрологию напоминая.
Маленькие дома, дворики.
Калитка с номером «восемь».
Ставни недавно окрашены,
в цвет прошлогодней осени.
Старенький том Алигьери,
на дамском столике в гостиной.
Как жаль погибла Беатриче.
О, как глаза её горели.
А для кого-то просто Мери.
Полупрозрачная нимфетка,
с манящим запахом «Шанеля».
Со взглядом птичьего полёта.
Как жаль погибла Беатриче.
Растаял снег, смещался быстро с грязью.
Химическая формула (несложно),
туман плюс две метели. Осторожно
двадцатый век кривляется, и дразнит.
Неопытный, не смелый двадцать первый.

1996г.

В момент путешествия

Выходя из дома, сперва посмотри направо.
Подмигни полицейскому, сделай вид, что идёшь к причалу.
Слева задумчиво разлеглась Варшава,
брошенная на берег Вислы, как сапог капрала.

Открывая книгу, старого немца, ныне историка.
По слогам читаешь слова, видишь воочию.
Что, немецкая философия, впрочем, как и её риторика.
Значительно превосходит машинопись, с её многоточиями.

Проходя по улице, оборачивайся, в поисках резидента.
Не обнаружив его, выдыхаешь остатки пара.
В воздухе катастрофа, и свидетель тому дым, и лента.
Оглушительно падает вниз, как осколок воздушного шара.

Не смотри на луну, не то начнёшь понимать, что её надкусили.
Птицы болтают по-польски, о мировой политике.
Окна вдыхают воздух, с тоской, и тревогой, или
нападают на проходящих, с весомой критикой.

Не прикасайся к чужим вещам, особенно к женским пудрам.
Можешь оставить след, и тебя примут за вора.
Если в галошах осенью, можешь считать себя мудрым.
Само собой разумеется, (тавтология) есть признак спора.

Не пытайся заговорить, на родном языке с прохожим.
Наверняка останешься не понятым, не смотря на славянское происхождение.
Истина, только тогда, приобретает значение, когда её смысл ожил.
В человеке (независимо от национальности), в момент рождения.