Анатолий Ершов - L’antica fiamma

Не та, не та, чужой, непрочной
Вдруг стала жизнь. И лес продрог.

Дают не песню, так урок. —
Всему свой срок, всему свой срок.

Да что ж ты глядишь исподлобья
На бедную землю чуть свет?

С угрюмою скрытой любовью
Так старый живой домосед —
Смотрел бы на женское тело;
Так тёмный глядит небосклон,
В котором и ярко, и смело,
Сквозь узкий прищур и сквозь сон
Свет солнца всё шире над чащей…

И в этом просвете горящем,
О чём только ни говорящем, —
Защита от горя, заслон.

Одинокий, пятипалый,
Цвета мокрого песка,
Не слетел и не упал ты,
А зима совсем близка.

Лист каштановый, огромный,
Встал, прижавшись ко стволу,
Не бросаясь в путь бездомный,
Со звездою на плаву.

Сентябрь. Серебристый смех
Стремительных стрекоз
Над строгою водой, поверх
Всего, что не всерьёз.

Геликоптёрная игра
Зелёно-синих тел…
Пришла прощальная пора,
Лес поредел.

Стоят ночные холода,
И утром листья роз
Искрятся, как в реке вода,
С видением стрекоз.

Если бог – это время, ветер,
Для деревьев – вызов небес,
То на вызов ясень ответил,
И под ним шевелится лес.

Быть на голову выше леса —
Это первым видеть рассвет,
Человеческого железа
Не расслышать, будто бы нет.

Быть возвышенным не отрада,
Не презрение сверху – вниз.
Это комлем быть в два охвата,
Чуть шуметь на бурю и свист.

Обречён, если ты инаков,
В одиночку стоять окрест.
Так боролся хромой Иаков —
И невидимого потряс.

Закрытый человек покажется нам внешне
Недобрым бирюком, к нему не подступись!
Когда и ты таков, то вряд ли ветром вешним
Вас опьянит врасплох взлохмаченная жизнь.

Но дружба отрезвит, когда она случилась, —
Не мазать лестью, не рубить с плеча.
У сосен принята спокойная учтивость
И гордость помыслов как высшая печаль.

На высоте души открытым быть не больно.
Как жаль, что в юности я этого не знал.
Через полсотни лет прости меня. Невольно
Я нелюдимостью обоих наказал.

Два чёрных солнца в голубых белках
У девочки в конце восьмого года
Пульсируют – потворствует природа!
И сердце не было ещё в бегах.

Ещё возлюбленные девочки спешат
Привить себе иные увлеченья,
Они бегут от всякого ученья,
И вздорные девчонки так смешат!

Но скоро, скоро нежность, смуглота,
Изящность тонких пальцев, рук и шеи,
И плавность речи, взгляда и движений
Отнимут речь. Тогда слюну глотать!

Дюймовочка, подольше не взрослей.
Страдания да разминутся с ней.

Время варваров длится. Подождём,
С тёмным солнцем разума, под дождём
Неиссякаемой любви, под снегом
Беспамятства, остаться человеком,
Доколе хватит сил.

Chaire [4] Chaire ( франц .) радуйся , Диоген. Ты не гасил
Фонарь-синема-ноутбук.
Значит, плохи наши дела, мой друг.
Время варваров навсегда,
Если будет хлеб и вода?

И личное дело быть человеком,
Быть личностью, а не банковским чеком.
С вождём? С республикой? Гиль! Подождём
Возрождения-2 с любви дождём,
С золотым на ветру плащом.

Она не всмотрится, её мелькнувший взгляд
Не остановится: ты ей не интересен.
Те, что галдят в углу и старость злят,
Её ровесники, воспитанники песен
Англоязычных, эти-то просты,
Понятны ей, по Маугли, единокровны.
В понятиях любви и красоты
Так примитивны, площе и нескромны.

Все поколенья видят лишь себя,
Поверхностно, а вдумчиво не часто.
Как общества недружная семья
Безлюба и к друг другу безучастна!

Кахетинское, 10-й,
Цвет соломенного поля…
Вышел тучей тать усатый,
Горы-долы тьмой наполнив.

Кровью, болью и слезами
Захлебнулась, истекая,
Мать-земля в обнимку с нами…
Что ж ты, матушка, такая?

Три года, трилистник судьбы.
Родство, словно за три столетья.
Любовью сквозь тучи борьбы
К тебе не могу не светлеть я.

Не в этом ли счастье: вослед
За хмурью, дождями и стынью,
Всегда будет ясный рассвет
Дышать клеверами, с полынью.

Он, временем отмеченный, сидит
На холмике и слушает саванну,
Которая всегда за ним следит,
Тревожится: его молчанье странно.

Ужасен львиный рык, но ясен всем.
О чём, задумавшись, молчит он всё же?
«Я лев. Я есмь. Под золочёной кожей
Мой рык неизречённый – голос божий.
Я тех, кто сомневается, не съем».

Жестокосердие – душевная болезнь.
Она растёт невидимо, как плесень.
Болезнь, не терпящая шума, песен,
Охотница в кого б ещё пролезть.

Её питает дом благополучный,
Дом бедняка, богатый особняк.
Для ненасытной всё не так,
Всё недовольна: сладко бы помучить.

Жестокосердие – убийственная сила,
И у своих детей не-вы-но-сима .

Июль 17 года —
Холодный, аномальный, ветреный.

Неравнодушная природа
Детей испытывает: верно ли,
Что всё они простят неласковой. —

Бесплодные сады и ливни,
Вдруг заливающие наскоро
Деревни, города, долины.
Простят ли грозы ошалелые,
Когда бросаются в падучей
На землю и плоды незрелые;
Грозят, гремят огромной тучей
И градом бьют, как пеной белою.

Привычен людям даже град.
Как пережить духовный глад?

Смотрю окрест, роптать? Смеяться ли?
Сквозь земли и все нации
Фантомной болью год 17-й.
Кровавый и решительный,
Благой и разрушительный.

Здравствуй, фиванский философ, поэт, астроном.
В доме твоём через краткие двадцать веков
Chaire [5] Chaire ( франц .) радуйся. Повседневное приветствие древних греков. , говорю, улыбаюсь, сижу за столом,
Слушаю, думаю: словно по розе ветров,
Знания греков летели, как семя маслин,
В дикие земли, где разум был в прах угнетён
Страхом природы. Но сущее – разум, а с ним
Культ возникал, покорял, и, божественный, он
Рим, и Визáнтий, и мир захватил, осветив.