Анатолий Ершов - L’antica fiamma

Не слеза старика, не банальная катаракта, —
Это туман любви, с рождения до последнего часа,
Где объятия тел – вершина любовного акта,
Как сорваться в пике для молодого воздушного аса.

Мы бродим в тумане, долго, вслепую и в муке блуждаем.
Не различаем даль, не желаем видеть, пожалуй.
То к ней, то от неё бросаясь, не понимаем, но знаем,
Так осенью ветер пристрастен к огню и пожару.

Вроде жизни конец, а так и не хватает ума
Податься в киники, проглотить пошлое c’est la vie.
Что за дымка в глазах – ушедшей любви туман
Или густой туман ожидания новой любви?

Спозаранку на нотные ветви летят
Стаи звуков, за ними вдогон
То летучее облако – лёгкий разлад
(В до минорный меняется ton [2] Ton ( нем .) глина, звук. ),
То сияющий луч пробежит, словно знак,
И октавы как истинный шёлк,
То вошёл человек, оглядел так и сяк…
«Вы великий», сказал и ушёл.

На таможне себя называя гончар,
Мастер ton‘a почти не шутил.
Потому его песни так редко горчат,
Что душевно их künstler [3] Künstler ( нем .) мастер. крутил.

Не за фрак голубой, не за сладкий токай,
Не за сажени дров и свинью. —
Он музыке служил, он любви потакал
За бессмертную душу свою.

И с благодарностью не раз помянешь.

Была у матери голодной грудь пуста,
И потому сосал мальчишка хлебный мякиш.
Без молока он выжил неспроста.
Война слепила тело худощавым,
Красневшим на пелёнке, как снегирь.
Над колыбелью, ящиком дощатым,
Склонялась молча строгая Сибирь.

Отец и мать – орудия завода,
Придатки механизмов и машин;
Отчизне – неучтёнка из расхода,
Себе – добытчики съестного и морщин.
Наёмный угол, ящик, мякиш хлебный
В платке, младенцу заменивший грудь.
Война и смерть, церковные молебны
О душах умерших, затмивших Млечный Путь.

Мой путь и свет. По роковому ладу
В них искры пламени на берегу земли:
Дом деда моего зимой, в блокаду,
На части разобрали и сожгли.

Огонь и свет отеческого крова
Седьмой десяток в памяти горит.
Как рана зарубцуется, и снова
Откроется, и ноет, и крови́т.

…Свою печаль из рукава пустого
мне приживил военный инвалид?

На ледяной горе был поздний вечер,
Посередине прошлого столетья.
Как было не скатиться, словно ветер?
Да отчего не мог бы осмелеть я?
Тот вечер горькой памятью отмечен.
Восторгом звёзд светился небосвод.

Нет, ужасом восторженным, как лёд,
Черневший и змеившийся по склону,
На ямине подкинувший меня.

Вселенский лёд и я, расшибленный, посконный
Мальчишка, безотцовщина, как в сонном
Параличе лежал. И не было огня
Под замершей горой. И не было души,
Которая могла б меня поднять,
Руки, желающей меня и лёд разнять,
Отнять у бездны звёзд, космической глуши,
Обнять меня, мою беду отнять.

Воображению я всем обязан,
Оно мой крестик, спрятанный в горсти,
Зарытый в детстве под великим вязом, —
Чтоб век побегам от корней расти;

Убежище, где люди не опасны,
Великодушнее, чем сами есть,
И менее животные, а честь —
Призвáнный бог для приходящей паствы;

Гнездо, где мысли-птенчики, приплод,
Толкаются на волосок от смерти,
Куда слетают к ним то ум, то сердце,
Выкармливают их на первый взлёт;

Подспудная и сладкая работа,
Сок дерева, текущий под корой, —
Воображение! Мой дом второй,
Надёжный, даже первый для кого-то.

Терзания плоти, работа да редкая сволочь тоска.
Прекрасная молодость! Если б не книги, когда бы
Не женские бёдра, ложбины, не вызов груди и соска,
Когда б в ре миноре не грозные Баха октавы…

Восстать из невежества, праха, не это ли значит судьба?
Не это ли стать или быть человеком по воле?
Прекрасная молодость, как же. Она уязвима, слаба.
Познание разве возможно без страха и боли?

Вот селезень, красавец и умелец,
Высокий, с изумрудной головой,
Молчит на чаек: что вы расшумелись?
Скрывается под быстрою волной.

Он одинок. Счастливый соплеменник
С подругою в промоине глухой
Уединился. Богоравный мельник
Их осеняет снежною крупой.

Час парности! Утиное гулянье
Окончило свой зимний хоровод,
И самка, словно жертву на закланье,
Молчальника, охрипшая, зовёт.

Невидная, как все её товарки,
Мелкá и сèра, краше ли других?!
Чем зов её неотразим, не жаркий?
Как объяснить природный выбор их?

Рождествено, река, велосипед
С фонариком горящего карбида
Да юноша вторую сотню лет
всё катятся, и девочка Киприда
В сетях дождя, за белою колонной
Всё ждёт его и пояс теребит…
И вот он, мокрый и влюблённый,
С глазами ярче, чем карбид,
С тропинки, отороченной жасмином,
Свернёт, сойдёт с седла, протянет
Антоновское яблоко. Со смехом
Она вздохнёт, но есть его не станет,
Глаза закроет, будет целовать
Пылающими пухлыми губами
Мои солёные от памяти глаза…

Любовь, одна лишь ты могла сковать
Невидимую, долгую с годами,
Как старая и сильная лоза,
Цепь от Гефеста. Ей ли, золотой,
Не удержать любовников навек?

…Рождествено, под вечною листвой
любил не бог, а юный человек.

Пришла, накинулась с дождями,
Влетела долгой серой мглой.
Мы не такую осень ждали…
Стань ярко-синей, золотой,
С багрово-жёлтой оторочкой
Опушек и лесных дорог.