Array Коллектив авторов - На Суворовской площади

Гремят салюты вечные,
полки идут колоннами.
А жизнь-то бесконечная,
а слёзы-то солёные.

Мыть возится с опарою,
брат – с прозою Астафьева.
И Танечка с гитарою
поет на фотографии.

Опять газетные посулы,
пустопорожние слова…
Но, возвращаясь из Кабула,
мы знали: впереди Москва.

Так предавать, как предавали –
из-за угла, исподтишка, –
другую армию едва ли
в любые предали б века.

Нас ненавидели за силу,
и не чужие, а «свои»,
толкая в братские могилы
и бесполезные бои.

А выживших ждала расплата
и обвинение в грехах,
в которых были виноваты
те, предававшие в верхах.

И всё же из Афганистана,
его огнём закалены,
назло измене и обману
вернулись воины страны.

В демократической столице
враги добить нас не могли,
пока бессчётные границы
меж братьями не провели.

Вот-вот обрушится держава,
уже пылают города…
Но армия имеет право
стать Божьей карою тогда.

Переезжаем Саланг,
смотрим и влево и вправо:
то на обочине – танк,
то под горою – застава.

Ветер порывами бьёт.
Мы не торопимся, чтобы
не проморгать гололёд
и не заехать в сугробы.

К этому часу уже
заночевали колонны,
сгрудились, как в гараже,
дула направив на склоны.

Всё изменилось внизу —
трасса, природа, погода.
Мчим из метели в грозу,
рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,
гром сотрясает равнину.
Даже прожекторный луч
сузился наполовину.

Воздух пропитан насквозь
предощущеньем тревоги,
гнётся растущее вкось
дерево возле дороги.

Но разгорается вдруг
зарево встречного света…
Что тебя бросило, друг,
в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти –
два боевых бэтээра.
Здесь в одиночку идти –
самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,
справа за вспышкою вспышка!
Ну, подожди, не гори,
мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ –
духи не любят работы.
Выключи, родненький, свет.
Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня
Броневичок с капитаном.
«Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!»

Встал на броне во весь рост,
вытянул руку с часами:
«Еду к больному на пост,
а уж с засадой – вы сами.

Я, как вы поняли, врач,
вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.

“Скорая помощь”, гони!..»
Взвыли движки бэтээра
и кормовые огни
дымом окутало серым.

Та же гроза в небесах,
та же засада пред нами.
…Были б врачи на часах,
все остальное – мы сами!..

Давай за тех, кто не вернулся,
кто стал частицей тишины,
кто лёг в горах и не проснулся
от необъявленной войны.

Давай, не чокаясь, ребята,
Давайте, молча и до дна
за офицера и солдата,
кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поимённо
тех, с кем навеки сроднены,
кто был частицей батальона,
а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,
а только молча и до дна,
поскольку общая держава,
поскольку общая война…

Ведь это сердце, а не фляжка,
и не вода течёт, а кровь.
Спасай, десантная тельняшка,
дай силы, женская любовь.

В чужой земле, в нерусском небе
война следила день за днём,
как на солдатском горьком хлебе
мы выживали под огнём.

Атаки, рейды и подрывы,
стук пулеметов и сердец.
Но мы с тобой остались живы,
но мы вернулись наконец.

А если снова станет тяжко
и нас война догонит вновь, –
спасай, последняя тельняшка,
дай силы, первая любовь.

«Командира убило утром
И нелепо, на первый взгляд:
Люк открыл на одну минуту –
И шальной подгадал снаряд.
Я тогда доложил по связи,
Принял роту, просился в бой.
Комполка запретил не сразу:
– А пехота пойдёт с тобой?
А пехота сидит в окопах,
Крепко ученная в бою,
У неё, у родимой, опыт:
Артиллерию ждёт свою.
Богушевск – невеликий город,
Деревянный, в один этаж,
По всему было видно: скоро
Обязательно будет наш.
В роще слышно: гремят составы
На железнодорожном узле.
Эх, ударить бы в лоб и справа!
Но пехота молчит в земле.
Два часа простояли в роще,
А потом я терпеть не смог:
По домам городским на ощупь
К огоньку бежал огонёк.
Поджигают! Ну что же, гады,
Это пламя и вас возьмёт.
А пехота пойдёт, раз надо…
– Рота, делай, как я. Вперёд!
Как влетели мы, что там было –
Не припомнить и не понять.
То ли пламя глаза слепило,
То ли были мы из огня.
Шесть взъярившихся «тридцатьчетвёрок»
Не жалели боезапас.
То ли мы занимали город,
То ли город врывался в нас.
И на станции у состава,
Не успевшего отойти,
Паровоз повалили набок
На грохочущие пути.
А потом пробил час пехоты,
И, захлёбываясь, спеша,
Затрещал вокруг, заработал
Наш отечественный ППШ.
Бой распался на эпизоды,
Где мы выполнили свой долг.
Через день отвели на отдых
Наш отдельный танковый полк.
Но не мы одни воевали,
Не о ротных потерях речь.
Богушевск и без нас бы взяли,
Мы – всего лишь – не дали сжечь».

Ничего, что я песню спою,
Одиночество ваше нарушу?
Это было в афганском краю
За высоким хребтом Гиндукуша.

Русский парень, пехотный боец
Потерялся в предместьях Герата.
Не нашли его, и наконец
Объявили погибшим солдата.

Нет, он выжил. Был ранен, пленён,
Перешёл в иноземную веру,
Позабыв, что рождением он
Православный и сын офицера.

А когда выходили войска
По предгорьям напротив Герата,
Доносился к ним издалека
Русский голос чужого солдата.

Он в динамик грозил, что Аллах
Покарает неверных в дороге,
Что погибнут в афганских горах
И колонны, и русские боги.

Доложили об этом в Кабул,
Из Кабула полковник приехал,
Встал на гребне, и горько вздохнул,
Услыхав дальний голос и эхо.

И сказал: «Это Ванька, мой сын.
Я родил его, я и в ответе».
И отправился в горы один,
И вернулся домой на рассвете.

Передал номерной автомат
Командиру походной колонны
И сказал, что предатель-солдат
Похоронен у Южного склона.