Владимир Леонов - «Я родился в России». Юрий Бернадский

Поэт музыкальности – мелодичного напевного стиха, обобщенного мотивом «народной мудрости» – мечтательного русского фольклора:

Для него, прежде всего, существует человек – живой, антропофил, конкретная явь сущего и – земля, на которой он работает.

Печать исторической эпохи лежит на всех делах Бернадского: обычный человек с его естественным стремлением к счастью, наслаждению и беспощадная страсть к творчеству; порой она сводит на нет все личные желания…

В поэзии – божественный, мудрый и сердечный. Явления, протекающие энергично и постоянно в его собственной натуре, вместившей не только мир русского, но и человечества русского:

Да, музе своей служит всегда с чувственным благородством; всю свою короткую мятежную жизнь стоит перед Ней в почетном карауле и выплачивает сполна дань всем великим явлениям, образам и мыслям, всему тому, что чувствует и вынашивает в себе Россия. Так свежо и целомудренно страстно им произносится и горячо объясняется:

Он, выражаясь фигурой речи, есть поэт – Торос Зримый, вешняя часть невелика, но подсознательно угадывается огромная глубина человека: лирика, мыслителя и воспевателя красоты. Сопоставимое, сличимость, идентичность с записью Мандельштама: « Немота – как кристаллическая нота, что до рождения чиста»:

Ум, доведенный до сжатой поэтической пружины – точный контур фигуры Бернадского. Жизнь осмысленного человека представляется ему как «…незримая связь Души со Вселенной… с Всевышним началом… Эта связь вдохновляет и преображает».

Но… звучит печаль Бернадского, как в легенде о « Летучем голландце» – он хочет пристать к берегу, но не может – о том, что « Небо с каждым из нас говорит… но услышать Нам, увы, недосуг». Ему становится не по себе, будто какая – то «длань незримо – роковая» накрывает нас темнотой «… И летим в облаках неизвестно куда » (Ю. Бернадский). Говоря языком образов, языком Тютчева: « Жи знь, как подстреленная птица, //Подняться хочет – и не может…// Нет ни полета, ни размаху».

Да, поэзия Бернадского – это поэзия охвата широты и смысла,, она – антипод, враг внешней «отрицательной узости» и «внутренней рептилии», дезавуирует предвкушаемое удовольствие о своем поэтическом мире как «сладкой вишенки».

Его метафора «Прогнозам вопреки» прочно прижилась в отечественной поэзии. И томится поэтика Бернадского, как деревенское молоко на печке, как нельзя вовремя всплывает фраза русского поэта Хлебникова (в переиначивании): «… смотрится, как глаза Бернадского»:

И на снегу костер мне долго будет сниться,

И звезды – как глаза напуганных зверей,

Проверенных друзей обветренные лица,

Что помогли мне стать немного, но добрей. – Ю. Бернадский

Бернадский – поэт с неподражаемым ощущением вселенной. Бытие мира осмысливается поэтом как преодоление времени и пространства, как всегда бесконечное движение… Сличимое с брюсовским: «Пусть боги смотрят безучастно смотрят на скорбь земли, их вечен век».

Этот эпический взгляд позволяет Бернадскому узреть принципиально другую картину, отличную от узкопартийных воззрений современной интеллигенции – это воззрение с явным отсутствием исключительности и оригинальности, в очевидных предпочтениях подражательности, тавтологичности, самоповторяемости, самоперепевности и других «общих мест» текущей поэтической и интеллектуальной моды.

Его поэтическое бунтарство выглядит так:

Сквозным рефреном проходит к бунтарству Цветаевой:

Каждый его стих – это запечатленное мгновение, словно вспышка магнии или молнии. Это ощущение нервного спазма от мощи природа, благоговения перед ее силой, бьющей огненным фонтаном из его неведомых недр: « За поступки свои отвечать головой, -// Надо мужество ныне и после…».

Тема души – и музыки и слова, « всего живого не нарушаемая связь» (Мандельштам):

Ждет нас доля иль недоля,

Дружбы свет или мрак вражды?

Лишь любовь к труду, и воля, —

Вот лекарство от нужды… – Ю. Бернадский.

Перед лицом разных миросозерцаний, в поэзии Бернадского соответствие дум и чувств, ответ их друг другу, иерархия, выдержанная последовательно и до конца. Это – искусство диалектического сочетания конкретного и вечного, природного и человеческого позволяет Бернадскому придать характеру своих стихотворений полноту и жизненную убедительность.

Ту самую «нелукавую серьезность » Достоевского, благодаря которой познается подлинность мира, и которая неразрывна с чувством ответственности за каждую мысль, каждое произнесенное слово. Это мощный труд миропонимания, подвиг самосознанья, взыскание «высшей идеи существования», чтобы выразить полностью максиму Достоевского о «всемирной отзывчивости» русского человека.

«Смысл поэзии и искусства вообще, – писал Соловьев, – не в том, чтобы „украшать действительность приятными вымыслами живого воображения“, как говорилось в старинных эстетиках, а в том, чтобы воплощать в ощутительных образах тот самый высший смысл жизни, которому философ дает определение в разумных понятиях, который проповедуется моралистом и осуществляется историческим деятелем как идея добра».

Вот такой художественно-философский и поэтический мир Бернадского, на наш взгляд, входит в духовный микрокосм каждого из читателей, определяя линии его движения и духовного роста. Не декларируемый, а осознанный поэтом и реализованный в жизни: