Анатолий Смирнов - Всё, что не названо. Стихотворения

Хронос и Логос, сбежав на свободу,
парочкой шли по небесному своду.
Хронос выклёвывал зёрна мгновений;
Логос от мыслей отплёвывал тени,
их шелухой осыпая саванны,
в коих стадами паслись обезьяны.

Эти зверьки в пожираньи растений
брали губами и звучные тени,
брали, плевались повсюду тенями,
те прорастали в миру именами
и на полях именных растяжений
вновь вызревали колосья мгновений…

Установил Тот, Кто вечностью правит:
Хронос отнимет, а Логос добавит.

у Анастасии 1 1 Анастасия Захарьина – первая жена Ивана-IV. пальчик
суровой ниткой обвязан 2 2 По русскому народному поверью, девушки, чтобы быстрей выйти замуж, обвязывали палец, на который надевают обручальное кольцо, суровой льняной ниткой. …
а в Успенском соборе мальчик
сегодня на царство помазан —
красивый да рослый Ваня,
воспитан и взгляд орлиный;
когда-то он Грозным станет,
но ныне почти невинный.

жизнь швыряла от трона до крупа,
от прозрений до злобства души…
много девушек царь перещупал,
много деток своих придушил,
много резал людишек для власти,
ещё больше и чаще зазря…
ах ты, Настенька, Настя, Настасья,
умерла – подменили царя!

Ломоносов с Рихманом ловили молнию
за сверкающий хвост и погиб Рихман,
измеряя электричества токи горние,
пока Ломоносов размышлял о минералах и шихтах.

Рихман верил: молния, птица с клювом острым,
требует заключения в клетку за блеск и вибро,
но она оказалась киллером «коза ностры»
с револьвером тридцать восьмого калибра.

Пётр-I гнул и нравы, и подковы,
а Павел-I гнул и гнал муштру,
и придушил его синклит дворцовый
за глупоподражание Петру:

До линий и углов немецких падкий,
в сородичей не веря ни хрена,
пытался Павел в прусские порядки
простор России уложить сполна.

Но был давно не в меру и не в пору
чужой мундир для воинства мужчин,
где Эверестом высился Суворов
и бить врага Кутузова учил.

небеса поля леса поляны
лещина помещики отчизна…
влюблена в евгения татьяна
но евгений – жертва нарциссизма:
знойно над собой как над цветочком
сохнет в скуке лепестки срывает
нет чтоб завести сынка иль дочку
пулю в грудь приятелю вбивает

бегство ницца тропы перевалы
желчь в лицо и вновь вокруг столица
где она – супруга генерала
высший свет звезда венера львица…
и евгений падает романно
в ноги к ней а с ним его харизма
но верна в супружестве татьяна
муж её – не жертва нарциссизма

…историки к его обидам нижут,
мол, Пушкин шалым юношам в пример
был властью камер-юнкерством унижен,
другое дело – стал б он камергер.

Но тяготил любой капкан мундирный
его, певца свободы и любви
с умом провидца, с русской и всемирной
душой, со знойной Африкой в крови.

Что Гекерн, Бенкендорф, Дантес и доля,
глупцов вокруг терпеть иль не терпеть,
какой там выбор, – в мыслях только воля,
а если воли нет, то лучше – смерть!

кусал доносов лёд подлючий,
глотал войны мертвящий сок,
к виску прикладывал падучей
звезды промёрзнувший кусок…

весь лёд, шипя, вздымался паром
туда, где небо, вечность, тьма…
ничто не остужало жара
его души, его ума.

Вот Родион Романович Раскольников,
производитель топорных покойников;
не профессионал и не любитель, —
просто топорный производитель;
героики, славы, власти искатель,
мятежник, топорный предприниматель…

А вот Порфирий Петрович следователь,
скрытных чувств и мыслей выведыватель;
барбос, ищейка, всё нюхающий в мире,
слуга государства в царской порфире, —
читает по жесту, по взгляду, по брови
преступные умыслы Порфирий Петрович…

А между ними закона пупок и экватор,
ибо первый – либерал, а второй – консерватор…

у Толстого в бороде полешко,
Горький ваксой вычернил усы,
ну а Чехов всё грызёт орешки
с белкой среднерусской полосы.

осень… сыро… под окном рябеет
жёлтым и бордовым лещина…
у калитки унтер пришибеев,
и в театр уехала жена.

хряснет в темя унтер пришибеев,
сунет под надгробную плиту
и в полку червей и скарабеев
станешь тем, чем не был на свету:

персть земли без страха и страданья,
пыль земли без боли и невзгод.
а душа, беспёрое созданье,
скаплет с гроба в ток подземных вод.

понесёт её кругами ада
сквозь бесчувствие, камень и века,
где одна надежда и отрада —
выйти к свету горлом родника.

избегая города, двориков опричь,
в единично-общее вляпался Ильич.

уходил от сыщика, шедшего хвостом,
в единично-общее впёрся под кустом.

то ли человечье, то ли кобеля
единично-общее кучила земля.

почесала лысину крепкая ладонь:
«в общем единичное, ты – такая вонь!

раскачаем общество, завоюем мир, —
спустим единичное в лагерный сортир!»

Очумелые тучки над озером, иней, сквозняк октября…
Сталин лысину Ленину трёт в шалаше скипидаром,
чтоб ломота в подкорке прошла
и взметнулись пожаром
пролетарские мысли вождя
на Керенского и на царя.

У обоих усами сокрыты клыки, словно в ножны палаш.
Скипидарная мысль, скипидарные жирные ручки…
Перекоп… Беломор… Колыма… Очумелые тучки…
И не выдаст полиции
знающий фин волкдлакский шалаш.

Седлает Копёнкин с утра Пролетарскую Силу,
с шашкой наголо вихрем летит на врагов…
Гладит наган, как бабу, в любви к революции милой
контуженный на голову Макар Нагульнов…

Вокруг – русская степь
и одна и та же людская фактура
но Шолохов смотрит с кургана, а Платонов – с Луны,
и «Поднятой целины» не понять без «Чевенгура»,
а «Чевенгур» не понять без «Поднятой целины».