Нинесе Гейсер - С давно забытым упоеньем смотрю на милые черты… Стихи

Полна гармонии природного начала
в движении тела и душевных сил,
с венцом из плюща и лирой на руках,
ты мраморную статую Эллады древней
горячим сердцем, меняя темп,
в живую превращаешь.
И утро, день и ночь,
играя с музами,
ты всех нас счастьем наполняешь.

Как отказать себе
видеть то, что желаешь?
Как можно не принять то,
что ты отдать мне сама желаешь?
Перечеркнув все табу и,
уйдя за грани,
ты со мной говоришь
странными очень словами.

Чёткими, колкими фразами
рубишь предмет на части и
не скрываешь объект рассуждений
за пеленой: «может быть» и «если».
Лет тебе втрое меньше,
а по напору понял,
что лучше мне не перечить,
пойти по твоему зову.

Сама выбираешь шпагу и
меня вызываешь к барьеру
с условием: «до конца!» —
«Если я предлагаю, то отказать мне нельзя!»
Зачем ты с собою проводишь эксперименты,
в которых твои партнёры
волю людей покорных
должны исполнять всецело?

Нет в красоте ущерба и
«интеллект» – в норме.
Что же тебя заставляет
испытывать мои чувства?
Брать не совсем разумно плату
с покрывающего тела,
что равно по сути:
требовать дранку с кровли!

Мне в тебе быть очень хочется,
но не рабом настроения, а с сердцем:
так соловей для ласки взывает
скорое появление первых лучей рассвета.

Можно вести совершенно
недостойный образ жизни —
и, раскаявшись, получить право
первой увидеть
Воскресшего Господа.
А, значит,
и для нас
ещё не всё потеряно./Путана

Помпея нам отрыла тайны,
ЕЯ величества ЛЮБвИ,
когда богатые купцы,
обласканные досыта
вниманием жриц ЛЮБвИ,
стихи им более не читали,
предпочитая сестерцием 3 3 Сестерций (лат. sestertius) – древнеримская серебряная монета. платить изрядно
за ласки женские свои.

Покои жрицы выбирали
по праву статуса гостей
и фрески стены украшали
сюжетами интимными сцен.
Уборная имела ванны, где жрица,
ощущая дно всей кожей,
благоухая мылом,
вбирала пустоту через отверстие,
знакомящее с миром.
Теперь эпохи пролистав
страницами разврата,
Она – ЕЯ величество ЛЮБОвЬ,
сначала говорит: «Плати!» и,
всматривающийся на огонь,
вдруг слышит: «Не робей! Бери!»
и вспыхивает: «меня!».
Затем – захлёбывающееся: «ещё!» и
перенасыщенное: «пусти!».

Картина та же, какой была.
Последняя сцена – зола,
тлеющие уголья, развалины икр и
опустошённые глаза…
И как сплошной ожог —
сок испустивший мозг.
Назарею б такая страсть,
воистину бы воскрес!

Скажи, скажи мне, милая подружка,
что мне сказать ему в ответ?
Как поступить с запретом мамы:
в мои 17-ть не спешить!

Я извела себя страданием и сердцу
тесно так в груди, что сил нет больше
мне таиться от глаз его
и тело прятать под одежды…

Скажи, скажи мне, как всё было
в твоей истории любви?
Страдала ль ты моею мукой и
ночью снился ль он тебе?

Готова ль ты была отдаться
всем сердцем милого любя,
чтоб он ласкал твои колени и
ночка вам была мала?

Скажи, скажи мне, милая подружка,
он забывался в наслаждении и ты ему
была покорна, когда он искру высекал,
иль ты сама того желала и не волновалась ни о чём?

Ответь, ответь мне, милая подружка…

Розы чайные в коробке
задыхаются от слёз,
им свободы не хватает,
их губами не ласкают —
для кого ж они цветут?

Взор печален у видения,
строг костюм и макияж,
отчего так высоко
топик поднимает грудь,
почему подруг нет рядом?

Оттого в беседке тихо,
нет ни песен соловья,
что лежит на сердце девы
воля грозного отца:
покориться его воле…

Эти розы ей прислал
наречённый мужем быть
в знак согласия взять в жёны
её ангельскую душу с просьбой —
новый дом и сад принять.

Свахи долго волновались,
осыпая жемчугами заверений
всех достоинств жениха,
а она – благочестия пример —
чтить традиции должна…

Эти розы – приняла!

Душою храма служит колокол,
который если не поднять на колокольню,
то подле храма, на земле,
подвешивают на деревянные расчалки,
добротно рубленные топором.

Язык чугунный, привязан за верёвки,
и, чтобы шире песнь звучала,
звонарь, верёвками играя,
облизывает языком со всех сторон
оборку юбки звонкого металла.

И льётся перезвон с малиновым оттенком
на вёрсты вдаль над головами у людей,
чтоб души Веру обретали и не теряли облик свой,
чтоб в жизни их была опора
и свет надежды над судьбой.

Как просветлёнными очами смотрю на мир
в вечерний час, когда до сердца долетает
божественная благодать и Слово ангелом кружится
над ближнем бором и рекой,
и над погостом ежедневно усопшим колокол литию поёт…

Ветер дунул сильный по ветвям в саду,
полетели наземь листья и плоды.
Разве не понятно, что вот так нельзя:
разоряя гнёзда, думать о себе.

Птица на асфальте
чертит круговерти сломаным крылом.
Ей, пичужке малой, как летать теперь,
как птенцам в скворечник мошек доставлять?

Кто посмел так плюнуть в ангельскую душу,
растоптать подснежник чуть ещё живой?
Что ведёт к потери своего лица,
если у другого на глазах слеза?

Ветер, видно, напрочь голову свернул
у того, кто совесть в детстве не обрёл.
Оттого и плачет в том дупле птенец,
что прошёл под сердцем ветер-леденец…