Лилит Мазикина - Песни и пляски счастливых мира сего

В доме темны углы, тянет сквозняк по ногам.
Мама ворчит: не лындай, сядь, повторяй гаммы.
Что мне до клавиш летом! Тихо сбегу в сад.
Мама зажжёт свет, за ноты сама сядет.
Вьётся лентой Шопен, в лампе огонь рыж.
Ноги в росе по колено. Месяц глядит с крыши.

Снег неярок. Свет нежарок. Подмосковная зима.
На последние копейки выживаю из ума.
Мокро в кедах. Зябко в куртке. И ещё наоборот.
От платформы к остановке я лечу то вскачь, то вброд.
А на небо вышло солнце чуть не под руку с луной.
А декабрь показался – самым краешком – весной…

В Киеве зима, жаркая, будто жар,
жаркая, как грипп, пламени пожар.
В Москве, как обычно, осень, чёрно-белая ржа,
медленная смерть по-прежнему лучше скорой.

Пишет подруга: в багажнике – кругленькая дыра,
завтра поеду снова, обещаю, буду шустра.
Не говорите маме. Не говорите мне.
Вообще, не болтайте вздора.

В Киеве ноги раскалывают черепа.
Каждый твердит о другом: ярость его слепа.
Каждый смотрит напротив, и видит, что там толпа,
и чует локтями горячее человеческое море.

Пишет другая подруга: вчера не вернулся брат,
ушёл защищать наш Киев как Сталинград,
и это, возможно, первая из утрат,
и это, наверное, только первое горе.

А я не пишу, я расхаживаю по Москве,
в Киеве у меня подруг – сто двадцать две,
каждая пишет, и каждая вроде бы человек,
а остальные, как в старину говорили, воры.

И, может быть, что-то не так в моей голове,
но я не хочу, чтоб любая «держала ответ».
Я хочу Киеву лета, и лета – нам.
И, пожалуйста, скоро.

Когда из города вон уходило лето
куда-то к южным лугам, в норе отсыпаться —
кидало на след свой листья, как Ганс и Гретель,
а я глядела в окно и дула на пальцы,
и думала, как же странно, что целый город
не видит ли, делает вид ли: с теплом и цветом
уносит лето, с притворной лёгкостью вора
в рукав засунув, наши назад билеты.

Мама, душно… Хочу во двор: ты погляди,
кто-то ходил босой по небу и наследил.
В куртке карманы дырявы, порассыпал звёзд.
Мама, скажи, кому он их столько нёс?
Катятся звёзды, катятся, падают вниз,
бьются об окна, и зажигают огни.
Много, как думаешь, осталось у босого чуд?
Мама, душно… Я тоже на небо хочу…

Одиннадцать лет без недели. С вечера собран ранец.
Ты проверяешь: кровь – красна, если пораниться.
Кости, наверное, белые. Белки и зубы – так точно.
И с этой отчаянной мыслью тебя усыпляет ночь.
Утром ты чистишь зубы, добела трёшь их щёткой.
Плещешь водой (мокрая) на слишком смуглые щёки.
Слишком смуглые руки. Слишком тёмные пальцы.
Но кровь-то, кровь же не врёт! Краснеет, если пораниться!
Новое знание жжётся, свербит безумолчным зуммером.
Они хотят, чтоб ты не был. Они хотят, чтоб ты умер.
Разве руки и пальцы человека делают зверем?
С этой отчаянной мыслью ты выходишь за дверь.

Тебе пятнадцать, девятый. Косички, веснушки, кеды.
Вчера ты плакала в голос над глупыми детскими бедами.
Любовь не делает старше – спину сгибает вина.
Оказывается, так важно, в кого ты вдруг влюблена!
Прощают девчонкам и гопника, и дурака, и убийцу,
но горе, если случилось в другую девчонку влюбиться.
Как непрочна на поверку родительская любовь,
как иллюзорна дружба, товарищество – тем более…
Словечки, жесты и шуточки (что смешного в насилии?!):
теперь до конца десятого тебе терпеть и сносить их.
Они только дразнятся, правда? Они ничего не сделают!
Но ты уже привыкаешь к желанию, чтоб тебя не было.

Тебе тридцать семь. Или сорок. Немного за шестьдесят.
Не тронешь мухи. А может, ничто для тебя не свято.
Тёмные руки. Белые. Котики. Дочь. Одна.
Карьера была успешна. Не поднялась со дна.
Утром – вафли и кофе. Не любишь смотреть сериалы.
Рыбачишь. Готовишь. Гуляешь. Устраиваешь скандалы.
Никто не помнит. Раз в год сотни людей тебя чествуют.
Ты любой. Ты любая. Просто кем-то вычеркнут из человечества.
Как бы много ни было «кого-то», как ни било бы это по жизни,
для тебя есть особая заповедь, эта заповедь: не расскажи.
Не страх свой, не мысль, а знание, безыскусно и немо:

Кровь красная.
Вода мокрая.
Чтоб ты умер.
Чтоб тебя не было.

Девочка строила город,
мамин, любимый,
по памяти.
Брала остов от коробки,
выправляла вмятины,
ставила дом —
без крана, одна —
дверь, три окна,
ступеньки,
крыльцо,
крыша лопухом.
Песком
насыпала дорогу до школы:
мама по ней ходила,
девочка не успела,
от школы одни осколки.
Девочка берёт один,
чёрный с малиновым,
ставит: вот она, школа.
А после уроков бежать в магазин.
Девочка ставит ещё один
кусок кирпичей.
И до магазина дорогу тоже чертит.
А после магазина в кино.
Там девочка была,
но давно.
Помнит женщину в белой шляпе,
ветер унёс её.
А потом пошли на улицу,
и там была осень,
холодно, мороженое нельзя.
Город готов.
Пустой.
Сюда бы людей – негде взять.

Какие печи и ямы, внучек —
мы думали просто, что станет лучше,
что как-то стабильнее, что ли, станет,
мы от безвестности все устали…

И всё начиналось нормально, вроде бы.
Нам возвращали гордость за Родину,
духовность, надежду на единение:
мы стали ближе, мы стали роднее,
когда приструнили баб, извращенцев,
страну почистили от вырожденцев,
от инородцев и всех потакающих —
всё ближе, крепче ряды смыкая.
Мы стали спасителями народов
и в завтра глядели ясно, гордо:
последний оплот цивилизации,
хранить готовые и подвизаться.
И были величественными – планы,
и юные были полны запала,
и были искренно-звонки речи…

Откуда нам знать про чёртовы печи?

Амьенский собор выгорел. Нотр-Дам поседел.
На древних ступенях цветами – юбки цыганок.
Кто-то готовится выиграть в самом последнем суде.
Кто-то желает сейчас получить чистоганом.
И только новые дервиши, забывшие имена
любых из божеств, с кем надо бы договориться,
снимают с себя последнее, будто рубашку – на! —
потрёпанные в молитвах о чуде лица.
А небо забыло начисто, как прятать ночами свет,
и звёзды сбегают из города в дикие горы.
Дервиши зарывают на зиму, как в листве,
в постерах музыкальных звоны соборов,
чтобы на Антипасху, под первым хмельным дождём,
каждый проросший звон обернулся птицей,
ввинтился в воздух, опасно и радостно возбуждён —
а мир вместе с дервишем станет внизу кружиться.