Лилит Мазикина - Песни и пляски счастливых мира сего

Я никогда не родилась в Париже,
где смехом брызжет
из кафе-шантанов,
не ела в жизни жареных каштанов
и не спала под старой острой крышей.
Я никогда не родилась в Варшаве,
не бегала босая по брусчатке,
не засыпала в бабушкиной шали
и не качалась на резной лошадке.
Мне негде брать мотивы и напевы:
я никогда не родилась в кочевье,
и никогда не выросла на Волге,
и вечера мои бывали долги —
но очень редко чем-нибудь согреты.

Я никогда не родилась поэтом.

Всякое меряешь чудо, мудрости пробуешь всё мудрей,
кости кидаешь и руны, стучишься во всякую из дверей,
в числах считаешь имя, чтобы найти Сатану и Христа…
Знай же, что я – дакини, и красный след за мной неспроста.

Что ты в болоте сыщешь, тыча бессмысленно и наугад? —
так во швах копается нищий, силясь не вшу раздобыть, а клад,
так слона-мертвеца поглощает самоуверенный муравей.
Я, дакини, тебе вещаю, красным пятная между бровей:

брось вертеть бесконечные низки чуждых друг другу богов и божков,
свёрстанные беспорядочно списки разделённого гранью веков,
по-младенчески сыпать в кучу то, что разложено по рядам,
растрясая гармонии, в лучшем случае – без толку и вреда.

Скалят зубы и воют трубами черепа на моей груди.
Раной моей раскрасив губы, стань в сиянии над людьми;
стань, познав, что не зря забыта каждым прошлая нить судьбы,
то, что с глаз человечьих скрыто, так, сокрытым, должно и быть;

стань на миг, оглянись – и скинь
бесконечный свой сон земной.
Ты же видишь, что я – дакини;
это значит – идёшь за мной.

Там, где старый мостик,
река играет в кости.
С ней играет лес.
Так, на интерес.
Выпадет, что выпадет.
Кто-нибудь да выиграет.
Черепушка, дыркой глаз —
это раз.
И другая голова —
вместе два.
Три, четыре, пять, шесть.
Шесть – если найдётся челюсть.
Я тихонько прихожу,
я на партию гляжу.
Лишь бы мама не узнала,
она сюда не разрешала…
Лес ворчит,
река журчит.
У берега – камни.
Не трогай, река, меня!
Я быстренько, быстренько.
Увидел в камнях искорку.
Не клад, а портсигар,
кому-то был в подарок.
«Милый юнкер Вадик!
Прошу не забывать!»
В стёклышках, серенький.
Спешу на берег.
Там, где старый мостик,
река играет в кости,
на счастье их целует,
жулит напропалую.
Не выиграет лес,
зря вообще полез.
Скоро кончатся все кости,
новые кидать под мостик…

Толстая Маша курит сигариллы и пьёт галлоны морковного сока.
Толстая Маша такая толстая, что смеётся всегда всем телом.
Утром мы вместе с солнцем заглядываем ей в распахнутые окна:
эй, Толстая Маша, привет! Ты как, потусить не хотела б?
И я выжимаю два сока, пока она громыхает своей посудой.
Морковные волосы встрёпаны – она умывается, только позавтракав.
Опять притащила синицу в постель машина кошка-паскуда —
Маша жалуется или хвастается, а кошка мурчит от миски, мерзавка.
У машиной кошки много имён, она приходит на любое,
но больше всего на «сволочь», сказанное Машей нежно-нежно.
Толстая Маша жарит глазунью, а та не сдаётся без боя,
и в кухне шкворчит и стреляет, но всё вхолостую, конечно:
Маша неуязвима. Она подпевает под радио «Битлз»,
двигая толстой попой до невозможности рок-н-ролльно.
У кошки, дебилки, от счастья наружу из пасти вылез
розовый язычок, и «Битлз» под Машу тянут нестройно.
С Машей у нас четыре руки, и, позавтракав, мы на крылечке
режем алую бархатную бумагу во все четыре.
Толстая Маша дует в ладонь, и трепетные сердечки
летят, шурша на ветру,
кому-то в грудь,
и в них, как в тире,
кто-то влепляет круглые чёрные дыры.

Маша подбирает те, что упали в траву, дыша тяжело и хрипло.
Я говорю: «Ну ладно, мы же пытались, завтра обязательно всё получится».
Кошка, скотина, глядит нам как будто «я говорила».
Солнце закрыла туча.

Окна заледенели, и снова сердце берёт тоска:
если ты мёртв, отчего не придёшь, как в сказках —
помнишь ли? – ты рассказывал их тогда,
сердце вручив бесценнейшим из подарков.
Снова зима без тебя, как были осень, лето, весна —
мы их забудем, едва ты придёшь, будто не с нами
злая была разлука… Когда за окном ветра
стонут —
спросонок твой
чудится шёпот мне, брат мой.

У меня на кончиках пальцев солнце,
Жгуче-алое бьётся небесное сердце.
Если верить, то брат мой, конечно, вернётся;
Год за годом учусь и учусь – верить.

Год за годом совсем не ношу кольца —
Оставляю пустыми на «вдруг» пальцы.
Он их много подарит, когда вернётся.

Наконец мне меня подарит.

А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила – сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята…
Письмо без событий, письмо без таланта.
Душа не на месте: подевалось куда-то!
И странно – запомнилось каждое слово
и дата: декабрь сорок второго.

Розой упала багровая шаль
заката,
в окнах звеня древнейшей тревогой
крови.
Ночь начищает морозом свои
дукаты,
тучами сивыми пряча глаза
коровьи,
а за подол её держится кроха-
город,
вшивый машинами и от весны
чумазый.
Чем-то он ей, сопливый и мрачный,
дорог:
лунный надела на ручку фонарь
от сглаза.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.