Дмитрий Близнюк - Сад брошенных женщин. Стихи, верлибры

ты едва светишься.
цок-цок. слышишь? это десять негритят
крадутся за твоей спиной
с черными тряпками,
с лунными швабрами забвения.
но ты еще мерцаешь
среди яркой черноты реклам.
вытащи же голову из смолы.
внимательно посмотри на настоящее —
звенящее жало бормашины,
засасывающий зрачок.
не бойся, мой друг, живи
собственной глупостью.
жизнь твоя и ничья —
здесь еще никого не было до тебя.
ни Бога, ни Дьявола, ни соседа Бори.
человечество – безумный зонд,
направленный в неизведанную тьму,
троянский зверь с разумом,
подмешанным, как ЛСД, в кофе.
есть люди, которые погасли.
но они не черны – их обозначает
внутренний свет,
отблески иных лет.
однажды и ты станешь звездой.

это сказочный лес, но деревья растут без листьев,
точно волосы под микроскопом:
чешуйчатые, гибкие. вместо певчих
птиц топырятся лоскутья омертвелой кожи.
свистят, пищат, хрипят юродивые заводы.
как сомнамбулы, бродят прохожие
в железных масках,
болтаются пыльные мозги на резинках.
и течет река однажды-войти-не-выйти, но без воды —
лишь прозрачная плотность изгибается
под натиском ветра. и обнаженные караси —
хромированный стриптиз чешуи —
ровно плывут по воздуху, вихляют,
отбрасывают косые тени на тротуар.
растет, как перевернутый ядерный гриб,
город, где каждый горожанин
на три четверти одинок,
радиоактивен, обезличен, ребенок.

детей оставили в каменных джунглях
поиграть в прятки, квача, войнушки, любовь.
смотри, выпускное фото: тонкие белые шеи,
большие головы, зализанные челки, улыбки,
лица-подсолнухи тянутся к солнцу будущего,
умильная лопоушесть, наивность, вера, живые глаза.
где же теперь все они?
ходи-броди с прожектором
в темных обморочных лесах,
колодкой стучи в королевстве интернета,
но найдешь не всех, по-настоящему – никого.
только – устаревшие модели полубогов,
фотогеничные клетки, циничная яркая плесень.
всплески одуряющего веселья…
и закат, как вставную гладкую челюсть,
ты всовываешь в разинутый от удивления рот —
абрикосовая муть, стакан окна.
жизнь, как краб, пятится задом наперед.

жизнь – точно каша из топора.
точно снеговик в феврале.
чуть тревожно, завороженно
гляжу на летящих грачей. в крови
всё меньше алкоголя, всё больше мраморной крошки,
в длинных мыслях блестят залысины классицизма.
рукописи не горят, но автор стареет,
сморщивается, как яблоко в духовке.
еще несколько десятилетий —
и стихи – большие желтые курицы —
станут обходить меня стороной,
потешные тираннозавры,
пренебрежительно трясти
малиновыми гребешками: «мы не знакомы…»
будто не я создал их… вылупил
из небытия… а ведь это правда:
я только провод оголенный, но не ток,
не голубой сгусток спрессованной боли.
рука, придающая кувшину форму, —
часть кувшина, холодный глоток.

отставь пафос, скромность, эгоизм
и тысячу голодных
химер на жердях.
честолюбивые замыслы кусают
орущего младенца в люльке – как тараканы —
за щеки и за пальчики. и что такое творчество?
выстрел наугад
в первобытную тьму звериную
из мушкета, заряженного тишиной,
пылью, прахом, детством,
сердцем. первой любовью.
паутиной, смоченной слюной.
и что за зверя ты подстрелил?
трехтомник – разрубленный питон.
на несколько частей.
но растет душа.
растет термитник вглубь.
хочешь плавить сталь?
Господи,
используй меня, как доменную печь.
да хоть целую вечность!
человек может быть бесконечным.
чек жизни с непроставленной
суммой дней, с акварельной подписью творца.
борись. люби. стихи.
расти до конца.

это – упоение мгновением весны.
тощий медведь выплюхивается из берлоги
и хватает сырой воздух черными ноздрями
в поисках запахов ягод, ароматной тоски
мертвого суслика под настом.
природа, устав от реальности,
от прозы зимних дней,
разговелась овсянкой талого льда,
слопала длинноухого кролика асфальта
и осматривает мир после сна мутными глазами окон
с закисшими веками ставень и жалюзи.
обрывки сновидений еще вращаются в голове
цветными конфетти в стеклянном шаре;
груды снега громоздятся на тротуарах,
груды снега подобны раковинам и унитазам,
выброшенным за ненадобностью на улицу —
хрустальный авангардизм.
земля соскучилась,
земля постанывает от вмятин подошв,
от колотых ран каблуков – горизонтальный йог
соскучился по сосновым иглам, углям, истязаниям…
а ты плывешь на свидание, поющая рыба-пила.
и вот веснушки прыгают с щек в солнечный воздух —
так голые ирландцы сигают
в зеркальную гущу озера с обрыва, —
и позже ты поклянешься на
прозрачной библии апреля
(высохшая ромашка заложена
между откровениями от абрикосов):
когда целовал ее —
ловил языком смешинки,
словно жаба – кисельных, вкусных мошек.

это – карамельное сияние лета:
яйцеклетка природы оплодотворена,
и художник в белой майке и смешной панаме,
с облупленными от загара плечами
раскладывает треножник в парке —
парусник с квадратным парусом.
летний континуум длится.
фонтан, сверкая хромом,
тасует колоду жидких карт из ртути,
показывает ершистые фокусы,
и ветер внезапно вытягивает даму брызг.
вот тени от капель, тень ветра (дагерротип в листве);
птицы вычерчивают параболы,
как дети, дразнят деревья.
весь мир движется,
громадный дворец франкенштейна
тащится на скрипучих колесиках рояля,
и детали
запрыгивают к тебе на глаза,
как беспризорники 30-х на копчики трамваев.
вот так – где бы ты ни творил —
ты всегда нужен миру,
цепляешь ли акварельные рисунки пластилином
к дорогим обоям, получая от родителей
свое первое маленькое средневековье…
семилетний галилей.
и пусть никому, никому не нужно твое творчество:
зыбкий шорох мелодии в чешках —
безумству талантливых.

сонный дождливый день —
блюдо с вареной рыбой в пансионате.
мы с тобой укрылись в темном номере. валяемся
на кровати,
переплелись медными телами в змеином барельефе.
пока ты дышишь, я читаю тебя,
читаю твое дивное длинное тело —
самовлюбленную поэму
о сладкоголосых поющих пустынях,
о надменных принцессах и загорелых крестоносцах.
несу теплое молоко в горячем шлеме,
не расплескать бы. все строфы – от бедер и талии
до груди и шеи – написаны шрифтом Брайля.
да, я слепой чтец.
я нежно провожу и надавливаю
сильными пальцами, губами
выпуклые символы с права налево.
и затем слева направо.