Валерий Черешня - Узнавание

И вот, спадают слой за слоем
иллюзии: умён, любим…
И мир лицо своё простое
приоткрывает – вот таким
ещё тебе я неизвестен:
всего лишь всё, что видишь ты.
А если воздух жизни тесен,
то это домыслы твои.

Шальной динамик утро сотрясает.
Весенний воздух слишком юн,
чтобы стыдиться диких звуков марша,
и с детской радостью безумье повторяет
далёких марширующих колонн.
Их долгий гул в глухих аллеях парка…
На «осторожнокрашенных» скамейках
счастливая роса седьмого дня,
не тронутая ранним робким солнцем.
Два воробья у тополя под мышкой
давно сидят и ленятся летать.

Теплотрассы промёрзшую землю греют,
кошки, горбясь, сидят на люках.
Ярый глаз электрички
в белых вьющихся мухах.
Это – зима. Как просто
столько пространства сделать белым,
к земле прикоснувшись
длинным холодным телом,
и застыть, распластавшись,
погребая дома, дороги,
небесам возвращая
зимний свет их убогий…

Скрипучим словом «жизнь» обозначая ряд
усилий, надорвавших плоть и душу
(из Петропавловки шампанский выстрел пушек
легко встревожил снежный Летний сад
и птиц), не замечая, как легко
и вовремя в нём эта жизнь творилась
(а бестелесный снег, как барахло
ненужное, ему с небес дарилось),
уткнувшись в безнадёжность, как в подол,
свободой горя в детстве утешавший,
ботинком приминая снежный дол,
скрипевший: «жизнь», но сразу затихавший.

Что шло в стихи, но сдуло сквозняком,
надувшим спину форточкиной марли,
что было убедительнее Чарли,
с его дурацким котелком;

что застывало капелькой времён,
янтарным сгустком, перестрелкой света,
хранящей все тогдашние приметы
и счастье, выдыхающее стон;

что было попаданием, точней
которого не будет и не надо…
что пронеслось пугливым бегом стада,
оставив гул и пустоту ночей.

Застывая позади – в стихи
в трусость опыта, в гул и гам,
жизнь – проточнейшая из стихий —
перемалывает всё в хлам.

Выползая из себя – вся
(ей и нужно всего: выдох-вдох),
вот сейчас ты ею весь взят,
но не больше для неё, чем мох,

но – не меньше: всякому – пусть!
вровень с деревом, зверем, травой…
Жить, как корм находить свой:
ни восторги неуместны, ни грусть.

…девочки, любящие рок-певца,
с нежным телом под распахнутой курткой.
Нужно видеть счастье их лица,
когда он придушит голос или жутко
завизжит, омывшись потом, натянув
шейных жил багровые поводья, —
сладко стать рекою в половодье,
всей собою берег захлестнув,
закипая пеной.
Но потом,
возвращаясь в неизбежность русла,
ткнуться в грязь налипшую и мусор,
провалиться в тяжесть слова «лом».

…мальчики, любящие упругий ветер
и урчащее тело мотора под собой.
Быть – это свист плети,
пущенной сильной рукой.
Радуется и трепещет
тело в ответ бытию.
Бич этот резко и больно хлещет
голову любую, незнамо чью,
не разбирая метрик.
И лежит с осколками стекла
жизнь, расколотая о поребрик,
невинная, словно и не была.

Ты, слышащий английскую речь кругом,
гуляющий по просторам – для нас – того света,
скоро ли скажешь себе: «go home»?
А его-то, как раз, и нету.

Дом-то, оказывается, был всего
лишь там, где слышался соразмерный
звук из гомона мира сего,
и удавалось взять его верно.

Это случалось осенней порой,
хриплой порой опустевшего парка,
когда твой одноимённый герой
мял листопад в ежедневной запарке
в городе, где просто бродить
глупую цель на восторг превышало,
где удавалось пространство будить
шагом своим, и оно отвечало

словом стиха и извивом реки,
хрупкого инея сыпью в газоне,
миром, взывавшим к тебе: «нареки!»,
паром рассвета, потягивавшимся спросонья…

То, что здесь бродит – уже не я,
всё изошло на безумие в клетке,
просто живёшь тут по праву зверья,
оставившего свои метки.

ночь серебристо-тёплый туман с моря милая
слышишь?
ветром листвы сквозящий бульвар руки
в карманы уходишь милая дышишь?
это двоим так нам дана ночь как сплошная
плоть на двоих воздух без дна ночи без края
так и идём угольный мрак улиц глотая
телом впотьмах жизни дворах в наших потомках
зря исчезая…

Цветущий сад внезапным ливнем смят
в шумящее, огромное, сквозное,
и плотною лавиной водопад
уходит в землю, в бытие родное.

Ты расписался мною в этот миг
в листах открытых Своего творенья,
и я нутром несдавленным постиг
протяжный слог и стройность выраженья.

С каждым годом всё легче,
всё глупей и ненужней,
и вторжение певчей
ноты в жизнь всё натужней.
Всё резвей, всё нелепей
тяжкий ход коромысла,
только совести сле́пень,
только бусинка смысла
равновесье спасали,
да и те испарились —
дальним деревом стали,
с ликом местности сли́лись,
растворились в просторе
заоконного взгляда,
в восхитительном вздоре
арматуры и сада…

Наконец-то свободен
от пристрастья и лени
глаз пирует в угодьях
бескорыстного зренья:
видит яркую сложность,
лужи, мусора, листьев,
постигая возможность
бессловесности чистой.

Что было разбитым стеклом,
огнистой игрушкой,
и страхом обрыва влекло
в прогулках у Пушки,
что запахом было земли
оттаявшей, влажной
вдоль спусков, что к морю текли
полоскою пляжной,
что било прозрачным ключом,
пузырчатым блеском,
что было, как счастье, ничьё,
дрожало, как леска,
натянута смертным трудом
живого улова…

то стало собою, нутром,
предвестником слова.

Так расскажи когда-нибудь себе
как ты бывал в приюте престарелых
актёров.
Розовым младенчеством их спелых,
печёных лиц приближен был к судьбе
живущих, – лицедействует беда:
маразм с горчинкой благородной речи,
«заслуженных» морщинистые плечи,
цветник, паркет, всё правильно, судьба
недаром нас приводит в тесный клан,
отживших жизнь восторженно-невинно,
где смерть, как малолетний хулиган,
скорее ищет повод, чем причину,
чтоб посетить кого-нибудь из них
(а остальные робко затихают);
я знаю только то, что вижу, знаю,
как дорог мне колеблемый тростник
и эти окна, вымытые чисто,
с великолепной осенью слезливой,
где глаз старухи перезревшей сливой
глядится в умирающие листья.