Array Антология - По следам слов

Скользит рука по ветхим переплетам…
Осваивая методы слепых, я трогаю нечеткость милых впадин.
В них образ букв предшествует полету
Мыслительных сентенций.
Старых ссадин
Коснутся пальцы на обложках книг,
И вспомнится:
мальчишка,
парк,
пикник,
а книга как защита,
будто щит!
Но занесенный меч его поник.
Он прочитал названье: «Афродита».
О боги! Неужели миф любви
Так стоек:
Греки,
войны,
Троя…
Он отступил…
Я крикнула: «Лови!»
И бросила свой щит к ногам героя.
Скользит река…
Прочитана давно
И даже позабыта книга судеб.
А я читаю:
сад,
цветник,
окно…
И кто-то там играет в домино.
Все складно,
но Его уже не будет.

Потоки слов неуловимой ртутью
Скользят в вечернем сумраке, теряясь.
Сочится чувство сквозь неровность фраз.
В них сам Басё врастает в суть времен,
И детство улыбается сквозь томик
Стихов, забытых мамой на подушке.
И слово «Суламифь» наполнит чувством
Уже давно забытые пространства,
Где чуден каждый шаг,
А запах трав тревожит подсознанье.
Непознанное счастье обладаний…
Мы ошибались.
Мы спешили.
Забывали.
И только Карадаг все помнил, превращая
Ошибки наши в камешки на пляже.
Мы собирали их, несли, роняли,
Топтали обнаженными ногами
И восхищались…

Дождь, Толстой и Бородино.
И вот вскипает сад предгрозьем,
Вздымая ветви в плясках ветра.
Поет душа, забывши прозу,
Слагая стих, где пеной вера

Вздымается из страха счастьем.
И тяжко небо тянет синью.
Как будто первое причастье,
Раскаты грома. Дождик ринет

На поле, речку с берегами,
По крыше прогрохочет дерзко,
Омоет камень, что веками
Кого-то прах таит безвестно.

Вот так, наверно, пред сраженьем,
Смешав любовь и безрассудность,
Господь смотрелся в отраженье
Лица, в белесую безусость.

И пахло Русью! Пахло смертью.
И первые уже упали,
И будто под ударом плети
Вздымались лошади. Там Кали,

Аид, Анубис, слуги Мары —
Cошлись на поле в предвкушенье.
И Бог повел свои отары
К Бородино, на воскрешенье.

Ох, сиротскую душу грешную,
Ой, потешил ты. Ну тя к лешему.
Растревожил ты ночку темную,
Как же душу мне неуемную
Спать заставить вновь, да безропотно?
От тоски такой внутри копотно.
Копоть черная скрыла мысли все,
Петь хотела я, слова вышли все.
Только дрожь пошла, да поземкою,
Слезы катятся, платья комкаю, —
Как бы мне теперь утро ясное,
Как бы мне теперь солнце красное,
Как бы мне теперь руки нежные, —
Но метет судьба бури снежные.
То ль сугробы всласть, то ль урочища
Заметает ночь, полнит полчища
Тайных дум моих, тайных суженых —
Стаи чувств моих неразбуженных.

Снег с нежностью китайского фарфора
Нижинским фуэте кружил на сцене.
Готической мелодией собора
В софитах, поклоняясь Мельпомене,
Парили херувимами снежинки
На фоне декораций Киев-града —
Чуть жухлых, как на старом фотоснимке.
И негативом призрак авангарда
Носился в запорошенном Печерске.
И все казалось, где-то канонада
Звучит. И будто бы на фреске
Желтели купола. Исчадьем ада
Мне рисовались сгустки черных зданий.
И век двадцатый – может, двадцать первый —
В сердцах рождался. Сколько испытаний
Предложит он, строптивый и неверный…

Рыжие бабы на змее распутства и крови,
Рыжие боги на наших грехах, как на рее.
Мы распинали событья. И хмурили брови
Ангелы белые, тихо и чувственно рея.
Родом из рыка, из лона волчицы, гиены —
Наши мечты, освященные падалью века,
Рвали нам души, но были клочки те нетленны.
И расцветали в нас снова светила ацтеков.
Рылом свинячьим нам хрюкали в спину измены,
Черным плащом укрывали и прятали в страх.
Но наши белые братья по вере степенно
Крыльями чистыми ночь разгоняли. В стихах
Словом лечили, слезами торили дорогу,
«Ом» омывали священным созвучьем «Аминь».
Труден наш путь от неверия к вере и к Богу.
Трудно сказать черным сумеркам белое «Сгинь».

Разве знаете вы, как красивы
Эти рыжие тыквы под осень?
Они радость божественной силы!
Так огромны! Их еле выносят,
Обнимая как царственных женщин,
Грузят тыквы в телеги и в МАЗы.
Вы заметили, бежевых трещин
Сеть на брюшках, как целая фраза.
Роспись бога на каждой огромной
Тыкве цвета небесного света.
Удивись каждой тыкве! «Ну, трогай», —
Скажет возчик. И будто бы лето
Поплывет на телеге меж нами.
Тыквы – звезды медового цвета,
Светят миру крутыми боками.

Расширенным зрачком под шляпкой темной жгуче
Вы смотрите вослед растерянным годам,
И кажется, что в вас бесстрастно-неминуче
Пульсирует стихом российский Нотр— Дам.

Покорною тропой приокского овражья
Вы выйдете на холм, дарующий покой.
Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно.
Ему прочтете стих и тронете рукой

Его изгиб спины, холодные лодыжки
И улыбнетесь так, как будто бы во сне
Вы встретили себя и не узнали в книжке
Свои стихи, что здесь
писали по весне.

Сарацином и служкой династии Цинь,
Крестоносцем, Батыем, сжигающим Спас,
Тем солдатом, что вымолвил тихо: «Хатынь»,
Моджахедом, что девочку белую спас.
Я была темнокожим сирийским стрелком,
Белый конь Александра меня обгонял.
Выходила корриду смотреть на балкон.
Вместе с Ним прогнала я из храма менял.
Только время ушло – затуманилась быль,
Балансирую между забыть и не знать.
Мое слово, как будто ненужный костыль,
Моя память – чванливая старая знать.
Помню только снега за уральским хребтом,
Помню только пески, минарет и ковыль.
И не знаю, что было тогда и потом,
Помню только ту жизнь, что стирается в пыль.

– Милый, может, не умерли мы еще?
Только странно, трава проросла сквозь плечо…
Только вот у тебя в уголке у рта
Зацвели незабудки вчера с утра.
Слышишь, бьется сердце твое в груди.
– Обозналась ты, пароход гудит
И плывет по реке, что меж нами течет,
Омывая твое и мое плечо.
– Может, живы мы, ведь вздымается грудь.
– Это просто песок осыпается чуть,
Это ветер и воды размыли его,
Мы с тобою уходим в него…
сквозь него…