Сергей Штерн - В остальное время

А проснувшиеся руки
слепо шарили
в поисках близости –

для этого годилась
любая женщина,
но особенно одна.

Случалось, они
не могли больше терпеть
и мчались к нему

домой во время
обеденного перерыва,
ради каких-то

минут.
Иногда не было где
припарковаться,

часто не
работал лифт, зимой
приходилось возиться

с заиндевевшими
ботинками, шарфами,
колготками,

а хуже всего
подводила страсть,
начинавшая стесняться

саму себя,
и они уговаривали ее,
стараясь не

переходить
на крик, а дорога обратно
мучала невыносимым

молчанием – у него
не было музыки, которая бы
ее не бесила.

Но они повторяли это
еще и еще, потому что
не могли терпеть.

Она дарила мне охру,
орехи, рыбу и
китовые зубы,

я дарил ей
латунные трубки,
бруски сандалового дерева и

ткань из рафии.
Мы старались, чтобы подарок
всегда был

чуть больше
подарка, полученного вчера
от другого. Она

напоминала мне
долгие предложения Фолкнера и
вторую часть

итальянского концерта. Я
напоминал ей деревенский дом
до ее

переезда
в Тверь и таксиста, проводившего
ее, пьяную, до

двери
зимой, нервничавшего и все
время улыбавшегося.

Мне
нравилось смотреть,
как она остервенело

орудует зубной щеткой,
придерживая рукой
волосы, все

положенные пять минут.
Ей нравилось утром
на кровать

садиться одетой
и накрашенной, будить меня
и говорить,

что ей пора
на работу. Может, где-то
на самом верху все это

складывалось
в единую картину, но нам не
дано было

ее увидеть. Нам оставались
фрагменты, между которыми
не было никакой связи.

Судачили за спиной
так громко и часто, что
могло любви не выйти –

спасибо глухоте, все
получилось, состоялось,
и у нас была любовь.

Виноватые глаза и
растекшаяся по щеке тушь
любовь могли сгубить –

спасибо слепоте, все
обошлось, миновало,
и у нас была любовь.

Накопившийся гнев
мелкой обиды мог
любовь взять и оборвать –

спасибо немоте, все
сдулось, растворилось,
и у нас была любовь.

Долгие ночи наедине
друг с другом запросто
стерли бы любовь в пыль –

спасибо смерти, все
остановилось, вросло,
и у нас была любовь.

Она ушла, но
сразу позвонила спросить,
не оставляла ли у меня

красных наушников.
Никогда я так не мечтал о
том, чтоб

обнаружить в
в своей халабуде
наушники, да еще и

красные.
У нас ничего не было, но
столько всего

могло произойти.
Остервенело разыскивая
дурацкие наушники,

я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,

не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,

в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.

Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и

совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,

и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал

ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он

жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,

и прекрасная жизнь,
и жизнь, полная разочарований, и кольцо
обручальное, и серьги с крохотными рубинами.

Когда я хотел
поделиться с ней очередной
мудростью, я

ставил фильм
на паузу, как-то раз речь зашла
о чудовищной силе

лести. Лесть,
говорил я, подобна удару, что
видят слишком

поздно. А
она говорила – я тебя люблю,
ты умный и с тобой

лучше, чем
с другими. Лесть, продолжал я,
тонкий

инструмент, стоит
объекту заподозрить тебя в лести –
и пиши пропало,

вызовешь
обратный эффект. А она смотрела
распахнутыми

глазами,
стараясь не пропустить ни слова.
Как мне повезло,

сказала она,
встретиться с тобой, как мне повезло.
Я снял с паузы,

достал из
пачки очередную сигарету, закурил,
довольный собой,

за окном было
ветрено, в комнате – темно, она
легла рядом,

свернувшись
калачиком. Я не стал ставить снова
на паузу,

когда меня
запоздало озарило, кого я учил лести –
по крайней мере,

мне всегда
хватало ума скрывать момент
осознания собственного идиотизма.

Валялся и
рассказывал ей о пьяных своих
похождениях, а она

слушала,
округлив от ужаса глаза. Тогда
я был еще

относительно
здоров, Серега жив, а ребенок
ростом с меня.

Все изменилось –
ей ничего не расскажешь, я болен,
Серега мертв, а

ребенок
выше меня на голову и у него
сорок седьмой

размер
ноги. Все изменилось, хотя не так уж
много времени прошло.

Но что говорить –
приятно валяться было,
болтая о своих пьяных похождениях.

Жертвуют
птицы многим, только бы не зимовать
в Москве, и фонари

поддаются
депрессии, стоит ноябрю начаться,
а мысли

напоминают
мух, умерших между оконных рам, и каждый
год повторяется

одно и то же –
женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет
чулок, натягивая его

до локтя,
а потом надевает платье через голову и складки
расправляет на бедрах,

и спрашивает
меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток
старательно

не совпадают
с расписанием человеческих трагедий, и уснув,
я заранее знаю