Сергей Штерн - В остальное время

детали моего
пробуждения – шум улицы, тишина в гостиной
и призрак навязчивый темного чулка.

Кран открытым
оставили, льется вода в пустом
доме, надо вернуться

и закрыть.
Ребенка у бабушки оставили,
одного, на выходные,

надо вернуться
и забрать. Поступок, с которого
не стирали пыль

годами, оставили
прошлого на дне, теперь надо
вернуться

и забыть.
Неделю уже мучает ощущение,
что зачем-то

к тебе вернуться
необходимо. Вернулся бы, но я
знаю – тебя там уже нет.

Потом я собрал
все осколки, но это было потом.

Я собирал их
салфеткой, чтобы не пораниться.

Осколков была
уйма, и чем мельче, тем больше.

Над крупными
я не плакал, а вот те, что почти пыль,

расстроили меня
очень сильно и заняли время.

Видимо, совсем
целое они не напоминали, и

по отдельности
каждый кусочек был очень острым.

Тем летним
днем отец (еще сын) и
дед (еще отец),

заглушили
мотор перед нужными
воротами, и дед

(еще отец)
достал монету кинуть –
кому вести

обратно, и отец
(еще сын) выбрал решку,
и они вышли,

а вокруг них
роились комары, и в траве
шумели кузнечики,

и монета,
сверкнув в закатном луче,
приземлилась орлом

на ладонь
деда (еще отца) и отец
(еще сын), улыбнувшись,

открыл калитку
и увидел мать (еще дочь),
у нее тогда была

мальчишеская
стрижка и наглый взгляд,
как у тех, кто

ужасно стесняется.
Тем летним вечером отец
(еще сын) напился,

и за полночь
дед (еще отец) сердито
запихнул его в

машину и
тронулся в путь, а над
ними горели

звезды, как
сумасшедшие, и одна из
них была мной,

сыном отца
(еще сына), храпевшего
рядом с дедом (еще отцом).

Мне было
три, октябрю шесть, ветру
десять, матери

двадцать пять,
я собирал желуди под дубами
и складывал в

ведерко,
октябрь пробовал заиндеветь,
ветер дергал

деревья за
пурпурные ветки, а мать капюшон
мне поправляла и

смотрела в
сапфировые небеса, вытаскивая
сигарету из

пачки Явы
явской. Мне было три, столько
предстояло всего,

октябрю было
шесть и так шесть и осталось,
ветер – тот давным –

давно умер, а
матери – за шестьдесят, и она
лет тридцать, как бросила курить.

Мой дедушка
познакомился с моей бабушкой в
электричке после

войны, в разгар
января, она, переросток деревенский,
в город направлялась,

и он
сел с ней рядом и увидел у нее на
коленях перчатки, и

на остановке
схватил перчатки и выскочил, а она –
за ним, догнала,

типа, что за
дела такие, слово за слово, едва не
подрались там же,

на полустанке,
а год спустя родилась моя мама…
Но перчатки ему все равно пришлось вернуть.

Золото
моего деда,
в далеком Чебаркуле,

столько часов
лететь,
и золото моей матери

на левой
руке, с лаской
только для

моего
горячего затылка,
и золото моей

сестры
в смешливых,
светло-зеленых глазах,

всегда
внимательных
к мелочам –

лишился
я золота, не успев
растратить.

Как мне
сберечь золото
сердца любимой

моей,
с ее руганью
в любой очереди,

с ее тяжелой
рукой, с ее
характером,

с ее привычкой
прятать боль
и дарить верность?

Другого
золота у меня
может и не быть.

Хочешь укус,
или хочешь навсегда? Выбирай,
мышка, кошке

без разницы –
любимый мотив, новый мотив,
с незнакомцем под дождем,

под зонтом
с подругой. Мамино кольцо с
розовым бриллиантом

посверкивает
на руке, снимающей чайник.
Тень отцовская

сигарету мнет и
кашель делит на деликатные
отрезки. Дом

подсовывает
ношенные вещи, потерянные вещи,
забытые вещи.

Хлеставшая
из порезанной артерии на запястье
кровь не была

похожа
ни на кетчуп, ни на сироп, ни на сок
вишневый и вообще

ни на что
знакомое. Кровь была теплая и
темная и пропитывала

собой ткань
майки, которой я обмотал порезанное
запястье. Крови было много,

словно рука боялась
показаться скупой. А еще –
кровь была моей, и моей только.

В Грузию
нельзя уехать, но приехать
можно, и, как

говорил
брат Гоча, похмелье довезя
мое аж до Кахетии, –

пей вино,
Сережа, без вина похмелье
не выгонишь. Там

пятеро
мужиков за столом, наевшись,
могут взять и запеть,

а горы
накоротке со всеми облаками,
и хозяин гостиницы,

лежа под
жигулями, спросил моего друга –
зачем тебе

гостиница,
если ты так хорошо знаешь
грузинский?

C умывальника
во дворе, со ступеньки разбитой, третьей
сверху, с голосами,

такими знакомыми –
кажется, до сих пор разговаривают и
разговаривают,

с урчания
подъезжающих к воротам отцовских жигулей,
с мелкой речки

началось
то, что осталось – обязательства нежности,
нытье ласки,

уважение к немногословности,
пронзительная жалость к бессловесности,
тихость крика,

бульканье скуки,
робость рассуждения и жуткое,
болеть не прекращающее, желание взаимности.

Бесповоротно,
проще не бывает,
бесшумно: