Сергей Штерн - В остальное время

ветка ломается
под снегом, а
остальные ветки молчат.

Утром
взрывается солнце,
как ни в чем не бывало,

над
высокими соснами
и ослепляет мир.

Ребенок,
копаясь в сугробе,
вытаскивает ветку,

оборачивается
к отцу и матери и
хочет что-то сказать.

Родители смеются,
они ничего не
понимают.

Ребенок поднимает
ветку, он поражен
ее чернотой.

Волна
пытается убедить отмель в том,
что… дальше не

слышно, и
сосна пытается рассказать лучу,
что… но дальше

неразборчиво,
и подруга в купальнике шепчет
загорающей

на животе
подруге, расстегнувшей купальник,
что… но за

шумом
сложно расслышать, отец открывает
окно, но там пилят

плитку, и он
говорит сам себе, что… но визжание
пилы топит его

слова,
и лишь в блокноте за 2014 год есть
запись, которую,

отыскав, можно
прочесть глазами: «Моя ненависть
к нему так сильна, что стала счастьем».

Звездочка
моя, как мне быть, если от света
слепну, а в

темноте
прозреваю? Звездочка моя, как
вышло, что

от света
болит, а в темноте перестает, и,
звездочка моя,

как случилось,
что от света сердце стало сердцем,
но в темноте его не найти даже по стуку?

Так долго тебя не было,
просто ужас
какой-то.

Никому не жаловался и
виду не подавал,
но все же

долго слишком.
Разлука, если длинна –
несправедлива.

А вернулась –
и вновь пришлось строить
из себя мужчину,

дурацкий коктейль
веселья и безразличия,
мол, все нипочем.

Так долго тебя не было,
что сам куда-то делся.
Теперь,

когда вернулась,
шатко будущее, как никогда,
а от прошлого

толку никакого –
залезло под кровать
и то хихикает, то рыдает.

Уступить легко,
но кому сперва – тебе
или мне?

Луна серьезна, как
ребенок в ванной с
утятами,

а ветер зажимает
беспомощную листву
у окна, и

судьба обернулась
сладким чаем, словно
ночь, черным,

и дверь открыта.
Продолжай ломиться, не
останавливайся.

Глаза
раскрой, берега раздвинь, кольцо
сними, и

попалась в
капкан глупая добыча, вереща
под охотником, и

гнет
ветер иву, так что ветви в воде
мокнут, тяжелея,

и ливень
наполняет щедро пруд высохший,
и мокрое солнце

улыбается
над последним промахом жертвы
и согревает охотника.

Я начинаю
разговаривать с тобой
за день до встречи

и строчить
тебе письмо сразу после того,
как ты уходишь,

а в остальное
время меня попросту нет,
а раз меня нет –

твое существование
уже абсолютно не важно.
В остальное время.

Говоришь «да»,
но я тяжело переношу чужую доверчивость,
я так и не

привык
к наготе другого, и мое сердце прячется,
когда видит

еще одно
сердце. Говоришь «да», и теперь столько
всяких проблем.

Я был
готов на сто процентов к «нет», мне снилось,
как я справляюсь

с твоим «нет», но
ты говоришь «да», и делать вид приходится,
что не расслышал.

Пауза
нужна. Вдруг ты испугаешься и передумаешь?
Не спеши. У нас вагон времени.

Маруся,
имя хорошее и сладкое –
оступишься и будешь моей.

Маруся,
дрожь летнего сумрака –
оступишься и будешь моей.

Маруся,
ни прошлого, ни будущего понять не успеешь –
оступишься и будешь моей.

Маруся,
оступишься и будешь моей,
таков мой план.

Или никогда
не будешь ошибаться
и останешься на всю жизнь несчастной.

Летних дней
подарки бесценны и редки,
только они исполняют

желания,
вызывающие смех, а дни
зимы знают

о душе
больше, чем сама душа,
и ничего удивительного нет

в том, что я
оказался покорным продолжением
твоих рук,

ведь без них
у меня нет и быть не может
никакого продолжения.

Хорошо, ты
не настолько умна была, чтобы
меня не полюбить,

хорошо,
не настолько была красива, чтобы
выкинуть меня

из головы,
хорошо, не настолько ты была
добра, чтобы я

сбежал, и хорошо,
не настолько опытен я
оказался, чтобы все это испортить.

Улыбнулся,
хотя всего-то было утро воскресения,
закурил, ждал,

пока начнет
подташнивать, но не начало, взял
кружку с кофе,

заваренным
по-польски, подул, отхлебнул и не
обжегся, положил

два куска
сахара, размешал и отхлебнул еще раз,
посмотрел на женщину,

спящую
в постели, и снова улыбнулся, перед тем,
как

накрыть
одеялом ее босые пятки. Всего-то было
утро воскресения,

откуда взялся
праздник – уму непостижимо. Но нам было
хорошо – мне, кофе и сигарете.