Игорь (Игошуа) Фурман - В ожидании пути

Ты-то одинокой не останешься.
И кому придёт тебя обнять,
Будут обожать – ты не откажешься,
Как меня, и их очаровать.

Может быть, моя вина и в этом,
Что тебя так рано я открыл?
Я слонялся по земле поэтом,
Не с одной писал, стонал и пил.

Я не знаю, почему ты вдруг явилась?
Что вдруг каяться мне в голову пришло?!
Как укор ты ночью мне приснилась
И спокойствие с тех пор ушло…

И снова я слушаю старые песни,
И жёлтые листья падают в кресло…
Я снова слышу дивные звуки…
И вспоминаю усталые руки,
Вонзившись в колени, магнитофон
Опять издает оглушительный звон:
И я, расхрабрившись, читаю стихи
И голос мой сильный. И жесты лихи.

А ты, наклоняясь, чтоб слышать яснее,
В них видел: деревья стоят, зеленея!
Не видел корявых, сутулых стволов
И чёрствых, нетёсаных, грубых дубов.

Не видел. Не знал. Не хотел понимать —
И снова упорно включал – и опять:
Я, расхрабрившись, читаю стихи
И голос мой сильный. И жесты лихи.

Дни ускользают медузой из рук —
Новые песни ценят вокруг.
Старые песни забыты под снегом,
Притоптаны времени быстрым бегом.

А я над могилой стою, леденея,
Читаю без позы. И голос слабеет…
Луна будто слушать уселась на тучи,
И я ухожу тебя больше не мучить.

Там на Луне по вечерам
Счастливый человек блуждает
И каждой высохшей горе
Стихи молитвою читает.

И иногда, устав от чтенья,
Он на краю Луны стоит,
На Землю серую глядит
В недоумении наивном.

А на Земле и днём и ночью
Блуждает Серый человек.
Глаза и уши затыкает,
Гремя цепями, словно зэк.

Он сам себе куёт оковы
И в землю лезет, словно крот.
Он невесомости боится.
Боится, что не приземлится. Не упадёт!

Там, на Земле, жена и дети…
Им нужен хлеб, бельё, еда.
И он боится оторваться,
Исчезнуть вдруг или взорваться —
Он должен на Земле остаться,
Чтоб их не тронула нужда!
Цепей холодное железо
Он выбрал сам и навсегда.

И только ночью поздно-поздно,
Когда давным-давно все спят —
Он на Луну бросает взгляд
И губы серые бубнят:
«Луна! Луна! Спаси меня:
Дай ухватиться за тебя!
Зубами впиться до крови,
Чтобы почувствовать, что – ты!

Сегодня ты ещё огромней,
Чем та, которую я помнил!
Ещё спасительней, чем та,
Которая меня спасла!
Луна! Луна! Спаси меня!»

Он одинок в своём же доме —
Не понят, словно пень в соломе,
И та, с которой он не вместе,
Залита вместо крови – местью.

«Луна! Луна! Спаси меня!
Я пробовал забыть тебя.
Закрыть глаза. Заткнуть все щели.
И в землю, словно столб войдя,
Быть напряжённым на пределе».

И напряженья киловатты —
И униженья. И растраты.
И взгляд с укором, как петлёй…
И ястреб чёрный надо мной…
И глаз тяжёлых не раскрыть —
И быть – не быть.
И жить – не жить.

А вот глаза открывши вдруг —
Увидел я тебя, мой друг:
Такой уверенной. Огромной!
Такою близкой и бесспорной!
Такой понятливой и нежной!
И недоступной, и надежной!
Единственной! Одной тебя!
Луна! Луна! Спаси меня!

Я знаю, на Луне иначе.
Ты помнишь наши вечера?! —
Как мы горели и взрывались
Не догорая, разжигались,
Пока не кончимся дотла».

Цепей холодное железо
Он выбрал сам не для себя…

И тот, что на Луне – счастливый,
Плечами узкими пожмёт?!
Он на Луне себе живёт.
И весь горит, парит, витает
И каждой высохшей горе,
Стихи молитвою читает.

Ты и я – два домашних поэта.
Наши песни, наверное, спеты
И зарыты в могилах листов,
Этажерок, блокнотов, шкафов.

Ты и я до боли похожи.
Наши души в косу́ сплетены́ —
Мы без музы, наверно, не можем,
Ну, а муза жаждет стихов —
А в тебе и во мне нету слов.

Ты писать перестал от недуга.
Я по воле язык поменял.
И мы ищем порою друг в друге
То, что каждый не дописал.

И тот вечер я вспоминаю —
Мы с тобой случайно, вдруг
Вырывали из памяти строки,
Каждый свой спасательный круг.

И вся та же публика – мать,
Улыбается и молчит.
Про себя еле слышно бубнит:
Как они похожи до боли?!…

Ты и я – два домашних поэта.
Наши песни, наверное, спеты
И зарыты в могилах листов,
Этажерок, блокнотов, шкафов.

Уже мой лоб изрезали морщины,
А я по-прежнему печальный шут —
Мне разрешение дают
Плести при людях паутины.

Я проклинаю свой талант!
Но без него себя не знаю…
«Ну тише! Я стихи читаю!» —
Уже мой лоб изрезали морщины…

Моим стихам удел известен.
Мои стихи со мной умрут.
И будет в мире много песен.
Но той, моей, не подберут.

И бил родник, и были люди,
Чью жажду насыщали мы:
Кого лечили от простуды,
Кого лечили от чумы.

И одиночество, и страхи —
Всё брал поток «живой воды»,
Но вот пришли рвачи и рвахи
И непригодным нарекли.

Мол, не в «промышленных масштабах»
Нет пользы, надобно закрыть!
И был забит родник годами,
Но непременно выйдет бить.
…………………………………………………
Моим стихам удел известен.
Мои стихи со мной умрут.
Не потому ль так жадно, дерзко
Они порой из сердца бьют.

Выпавший из богемы.
В побеге от музы.
Страдающий от гангрены
Поэзии, ставшей обузой.

Стираю, как строки, мысли.
Падаю в пустоту.
Не знаю, как это вышло:
Я пре́дал свою мечту.

Я вижу, ты губами шевелишь.
Глазами что-то нервно объясняешь…
Не знаю, защищаешь иль винишь?
Скорей всего, меня ругаешь.

Прости, что я молчу, глухой звонарь
Устал звонить. Устал, поверь, ей Б-гу.
И дыма горький чад. Сигары гарь…
Следы, что бросил я тебе к порогу.

Глухой звонарь оглох от звона в медь
И в адском исступлении рыдая, —
Так рыба, не желая умереть,
Из сети рвётся, глупая, страдая.

Но вот минута трезвости пришла…
Забыть колокола? Забиться в людях?
Нет! Лучше умереть, звеня, звеня!
Тот не поэт, кто думает о судьях.

…Леса зелёного вата.
Домиков коробки́…
Быть может, пустая трата —
Эти черновики.