Александр Давыдов - Французская поэтика от романтики до постмодернистов

В вагоне розовом помчим порою снежной
На голубых шелках.
Нам будет хорошо. Гнездовья страсти нежной
Таятся в закутках.

Прикроешь веки ты, чтоб в сумраке заката
Не видеть средь снегов
Кривляния теней, гульбы всей черни ада —
Злых бесов и волков.

Вдруг кожу поцелуй царапнет одичалый.
Почувствуют возню букашки этой шалой
И шея, и щека.

Ты, голову склонив, «ищи» – прикажешь нежно,
И будем оба мы разыскивать прилежно
Проворного зверька.

Прозрачный ручеек поет на дне ложбины
Простой напев траве в лохмотьях из парчи.
Сверкает солнца диск с заносчивой вершины —
В ложбине свет бурлит и пенятся лучи.

Солдатик молодой там спит со ртом открытым,
Волною на него накатывает кресс;
Высоко облака парят над позабытым
Под ливнем световым, пролившимся с небес.

Ногами в шпажнике, солдат заснул с улыбкой,
Как хворое дитя, и сон такой же зыбкий.
Природа, приласкай его во время сна!

А ноздри не дрожат и запахам не внемлют,
Окинута рука; солдат на солнце дремлет
Спокойный. На груди кровавых два пятна.

Господь, когда пожухли травы,
Когда в унылых деревнях
Огонь молитв совсем зачах,
Пусть на поникшие дубравы
С твоих сияющих высот
Рой нежных воронов падет.

Диковинное войско птичье,
Чьи гнезда треплет бурь набег,
Неси вдоль пожелтевших рек
Свои воинственные кличи
К провалам, пропастям, крестам —
Слетайся, разлетайся там!

Кружите над французским краем,
Где мертвые лежат в снегах,
И путник остановит шаг,
Завороженный диким граем.
И воронов угрюмый полк
Заставит вспомнить нас про долг.

Но сберегите, о, святые,
В заговоренной полумгле
Певунью мая на земле
Для тех, кого леса густые
Опутали своей травой, —
Так безысходен их покой!

Ларец зеленый в пятнах золотых, —
Из утопающей в цветах беседки,
Где жаркий поцелуй во сне затих,
Глядит безумный фавн, раздвинув ветки,

В изысканном узоре из цветов,
В зубах своих белейших – с маком алым,
Как старое вино темно-багров,
Безумный фавн залился смехом шалым

И, словно белка, в глубь ветвей порхнул;
Но смех тот с листьев облетел не скоро,
Казалось, будто бы снегирь вспугнул
Златую страсть задумчивого бора.

В окно течет густая синева,
Почти нет места – ларчики, баулы!
Снаружи кирказоны дом обвили, —
От смеха домовых дрожит листва.

Конечно, это злые чародеи
Виновники разора, мотовства!
Повсюду сетки африканской феи —
Следы ее интриг и колдовства.

Они приходят с видом раздраженным
И затихают, спрятавшись в буфет.
Событий никаких! Молодоженам
До крестных, видно, вовсе дела нет.

Здесь вечно ветерок метет, который,
Бывает, новобрачного крадет.
Случается, и злые духи вод
Приходят помечтать под сень алькова.

Подруга-ночь, о месяц, льющий мед,
Собрав улыбки, медью диадем
Заполнит доверху небесный свод.
С поганой крысой знаться им затем,

Когда не вспыхнет огонек болотный,
Как выстрел в предвечерней тишине.
Скорее, вифлеемский дух бесплотный
Синь зачаруй в лучистом их окне.

Апрель тому причина —
В саду переполох:
Навитый на тычины,
Безумствует горох.

В парах молочно-белых
Приветливый кивок
Ты видишь поседелых
Святых иных эпох…

От светлых скирд и крова
Их путь лежит далек —
Напитка рокового

Ведь все вокруг просторный —
Ни горний, ни земной! —
Туман окутал черный,
Как будто мрак ночной.

И все-таки остались —
Сицилия, Германия,
Их уберег печальный
Рассеянный туман!

Минует летний день, и вдаль пойду стерней,
Исколет ноги мне покошенной травою,
И свежесть почвы я почувствую ступней,
И всем земным ветрам я головою открою.

Все мысли отлетят, умолкнет речь моя,
Душа полна одной любовью без границы.
Я как цыган уйду подальше от жилья,
Так прежде с женщиной, хочу с природой слиться.

Так долго разжигал он сладострастье под
Монашеской своей одеждой лицемера.
Шагал он как-то раз, беззубо скаля рот,
До мерзости слащав, пуская слюни веры.

Шагал он как-то раз, вдруг – Боже! – некто злой,
Карающей рукой схватив его за ухо,
Упреками хлеща, тотчас сорвал долой
Монашеский покров с откормленного брюха:

Возмездие!.. Когда слетел его наряд,
Отпущенных грехов своих несчетный ряд
Он в сердце перебрал, как будто зерна четок.

Разоблачен, убит – теперь он тих и кроток,
Довольствоваться рад и парою манжет.
– Глядите-ка, Тартюф до ниточки раздет!

Милейший старичок – старинный шкаф дубовый,
Его мореный дуб так пахнет стариной.
Лишь дверцы отвори, и запах по столовой,
Как старое вино прокатится волной.

Хранится много лет в нутре его бездонном,
Где ленты, кружева, пахучее тряпье,
И бабушки моей косыночка с грифоном,
И простыни, и дрань, и детское белье.

А в темных закутках, глубинах потаенных,
Где завитки волос хранятся в медальонах,
Стоит медвяный дух засушенных цветов.

Предания хранишь ты в полостях просторных.
Ты их всегда и всем повествовать готов
Скрипением своих массивных дверец черных!

Под мысом прошлого – необозримы воды,
гляжу я, как любовь уносит вдаль пассат,
толпа, чем полнятся мои ночные годы,
рассеялась. Опять уперт в былое взгляд.

На дивных островах, в душе запечатленных —
веселье властное и царственный покой.
Так резво кони мчат моих годов зеленых,
звучит в моей душе их цок по мостовой.

Из речи и ветров я выткал покрывало —
скрывающий грехи унылый воротник.
Акрополь им укрыл до крайнего портала,
а мой пернатый шлем к сырой земле поник.

Что, власть или земля тебя манит сильнее?
Готов расстаться ли ты с кожей и страной?
Чтоб мой пернатый шлем поднять, склонились феи,
мне душу исцелит их поцелуй стальной.