Леонид Завальнюк - Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого

А поезд мчит. И за окном бегут
Разъезда будки,
Плавно, как на лыжах.
Далекий медицинский институт
Уже на десять километров ближе.
Четвертый семафор с поднятою рукой…
По сторонам – веселые посевы…
Давно уж скрылась башня
И на башне конь,
С таким упорством скачущий на север.

Не можем ездить мы, не беспокоясь,
Что где-то неотложные дела,
Не можем не бранить курьерский поезд
За то, что скорость поезда мала,
За то, что вот не мчит, как ветер, нас он,
А катит, словно старая арба,
За то, что он – подумайте! – по часу
Стоит у телеграфного столба…

Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто,
И местный весельчак и острослов
На остановке сбегал за капустой
Для флотских новоявленных «козлов».
И если те, кляня размер и вялость,
Грызут ее старательно, с душой, —
Считайте, что поездка состоялась,
Как говорили раньше – «на большой»!
Вам сутки вдвое кажутся короче,
Короче втрое кажется прогон.

Взошла луна. Темнеет.
Дело к ночи.
Шумит вагон, волнуется вагон.
И этот шум, и смех неугомонный,
И стук костяшек
Дружно создают
Какой-то безалаберный, вагонный,
Но славный, не стесняющий уют.
И кажется, что в этом общежитьи
Друг с другом каждый тыщу лет знаком.
– Посудинку, мамаша, одолжите,
А ты, орел, слетай-ка за чайком!
«Орел» моментом обретает крылья,
Схватив кофейник, мчится, как стрела.
А тут уже и чемодан накрыли
Для расширенья площади стола.
Без приглашений сходятся соседи,
Расселись все компанией простой,
И затрещал от всякой вкусной снеди
Большой импровизированный стол.
Порылась в узелке своем старушка,
В бауле покопался старичок —
Папаша ест мамашины ватрушки,
Мамаша ест папашин балычок.
Потом орехи чьи-то хором грызли,
Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть.

Все было так,
Как будет в коммунизме,
По представленью любящих поесть.

Из всей компании один, пожалуй,
На этот братский ужин не попал.
На средней полке в этот час лежал он
И неукрытый, вздрагивая, спал.
И чтобы из окна не прохватило
Юнца, избави боже, сквозняком,
Старушка сердобольная накрыла
Его огромным клетчатым платком.
На добром слове вряд ли ошибусь я,
Хоть самовольно выскажу его:
Спасибо вам, хорошая бабуся,
От имени героя моего.

Ценитель незаигранных прелюдий,
Его искал я много лет подряд.
Я знать хотел, куда уходят люди,
Которые о славе говорят.
Пусть на виски скорее ляжет проседь,
Чем на бумагу первая из строк, —
Я должен знать,
Куда его забросит
Вот этот диковатый гонорок,
Который век не уживется с ленью
И, беспощадно сердце теребя,
Не раз заставит взвыть от сожаленья,
Что «Дон-Кихот»
Написан до тебя,
Что до тебя
Можайский стал крылатым,
Что до тебя
Джордано был сожжен,
Что без тебя
Уже разбужен атом
И вдвое большей силой укрощен…
Я должен знать,
Какие проявленья
Неведомая молодость найдет,
Как человек другого поколенья
Знакомые зачатки разовьет.

Мы старше чуть.
У нас, как говорится,
Чубы, как смоль, в сердцах огонь горит.
Мы в 45-м начинали бриться
И неокрепшим басом говорить.
Мы с первых дней войны входили в моду,
Нам в 43-м не было цены:
Для каждого колхоза и завода
Большой подмогой были пацаны.
Одежда и заботы не по росту,
Порой и все семейство на плечах…
Мы рано научились думать просто
О самых перепутанных вещах.
Мы рано сердцем ощутили братство
Романтики и повседневных дел
И дикий гонор
Заковали в рабство,
Чтобы не мы, а он на нас потел.

Но ходят слухи, что по старым прошвам
Судьба кладет замысловатый след,
Что непременно
Где-то в дальнем прошлом
Начало всех падений и побед.

Возможно, так.
Приму на веру кротко
И возвращусь, десятком строк всего,
К началу
Биографии короткой
Строптивого героя моего.

Когда у вас чужих воспоминаний
О вашем раннем детстве нет,
Оно
Лежит спокойно где-то в подсознаньи,
Как светлое, неясное пятно.
И первое, что в памяти осталось,
Что впитано навечно, всем нутром,
Для моего героя начиналось
С суровых слов:
– От Совинформбюро!..

Из звуков помнит он —
Кидавшийся на стены,
Назойливый и липкий, как смола,
Под крышей где-то
Дикий вой сирены
И острый взвизг разбитого стекла.
Он помнит —
В «щель» пробившееся небо,
Вокруг земля, чадящая, как трут,
Деревья развороченные мрут…
Из сладостей он помнит
Сладость хлеба,
Колючего и черного, как грунт.
…Нестройные походные колонны,
Пучок морщин у жестких глаз отца,
А после —
эшелоны,
эшелоны
И снова эшелоны без конца…

В мельчайшие подробности вдаваться
Мне надо бы, когда я говорю
Про страшно длинный путь эвакуации,
Направленный куда-то на зарю,
Про холод,
Что навис над всей планетой
И в комнатах нетопленых крепчал…
Но я уверен,
Что не только в этом
Искомое начало всех начал.
Я знаю, что его ростки живые
Еще таятся в том далеком дне,
Когда с сиротством собственным впервые
Остался человек наедине.

Дорога. Снег. Уходит батальон.
Отец в шинели, на ремне подсумки.
А через год угрюмый почтальон
Явился в дом
И долго рылся в сумке…

С тех пор и мать не вынесла, слегла.
В лице покой и тихая усталость,
И холод…
Только капелька тепла
В глазах ее прищуренных осталась.
Когда ж и этот огонек ослаб
И еле-еле теплился часами,
Пришел
Какой-то лысый эскулап
С бутылочно-зелеными глазами.
Не отерев сапог, вошел он в спальню,
Пощупал пульс веснушчатой рукой
И сухо бросил:
– М-да. Исход летальный.
Все кончено.
Надежды никакой.

Его тогда до судорог взбесила
Циничность в заключении таком.
Ты слышишь,
Облысевшее бессилье, —
Спаси ее, не думай о другом!
Хоть попытайся выход отыскать,
Вот твой халат,
Не трать минут впустую.
Нельзя же смерть спокойно пропускать,
Не возражая ей, не протестуя!

А тот стоял ненужный, словно тень,
И столько равнодушья в постной мине!..
Он был доволен, очевидно, тем,
Что он ни в чем формально не повинен.
Потом глухая ночь.
И ты один.
И это одиночество – как камень.
Лишь сумрак все по комнате бродил,
Лица касаясь влажными руками.
Хотелось вдруг с постели соскочить,
И, высадив плечом двойную раму,
На землю стать
И резко ощутить
Колючий снег под босыми ногами,
Такое сделать что-нибудь с собой,
Чтоб это вдруг сознания лишило,
Чтоб резкая физическая боль
Хотя б на миг
Другую заглушила.

Мне б рассказать,
Как скрежетом зубов
Он отвечал на жалость и заботу
И как, уйдя от даровых хлебов,
Он, как к родне,
Направился к заводу.
О том, как он уже в пятнадцать лет,
Разбередивши гордость, злое чувство,
Всей болью ссадин постигал секрет
Сурового слесарного искусства.
Мне б рассказать о том,
Как билась школа,
Стремясь вовлечь его в свои дела,
Как отмолчался он от комсомола,
Как улица его не приняла,
Как он, на всех насупившись порою,
По месяцу ходил с зажатым ртом,
Как бредил он каверинским героем
И сам себе не признавался в том,
Как грезил он весенних вишен цветом,
Как десять классов по ночам кончал…
Но я уверен,
Что не только в этом
То самое начало всех начал.