Анна Ильина - Родовые дымы. Книга стихов

Я знала наперед: гроза пройдет,
и радуга таится рядом где-то.
Невнятно счастье. Но душа согрета
предчувствием неведомых свобод.
Архангел строгий, громыхнув крылом
в последний раз, умчал за чисто поле.
Свободы нет, зато какая воля,
какой покой блазнятся за окном!

Вытри слезы, умойся,
впишись в заоконную ширь,
кровотоком грозы подыши,
разорви черновик,
подивись, как в подтеках грозы
зеленеет пустырь,
оцени обновленный пейзаж,
вспомни: «Жизнь – это миг
между прошлым и будущим».

Господи, сколько воды
в этой доле секунды,
длиной в человеческий век!
И не явится Ной-старина
из-за горной гряды,
для всего человечества
свой предлагая ковчег.

Святое право: снова в жизнь влюбляться,
преодолев нахлынувший надлом,
от злой хандры природою спасаться
и возвращаться в память – давний дом
с подковою над дверью, где встречает
в прихожей луч пронзающе-сквозной
и ветер ветки яблони качает
в окне и пахнет комната сосной.
Здесь скверны нет, лета благословлены,
как магов Вифлеемские дары,
и синькою подкрашенные стены
вмещают бесконечные миры.
Вхожу в него младенцем в мирозданье,
а где-то на далеком рубеже
остались коммунисты, марсиане
и специалисты по душе —
знакомые размноженные маски,
а здесь в почете кисть и карандаш
и первородны грезы доброй сказки.
Храни меня и впредь, как «Отче наш»,
обитель и мяуканья и лая,
маяк незатонувших кораблей,
моя держава звонкая земная,
неброская, как скромный соловей.

Твердить, как некое заклятье,
строку про наш державный дым,
и наблюдать в окно зачатье
уральских розоватых зим,
и отмечать себе их лютый
неукротимо-буйный нрав
ожесточенного Малюты,
и вспоминать свеченье трав
пришла пора. В снегах Отчизны
о небе надолго забудь.
На пустырях разбойной тризны
перезимуем как-нибудь.
Но, убивая все тревоги,
оберегая чуткий слух,
невинно стелется под ноги
лебяжий пух…

Заброшены и молчаливы
бараки. Стелется вьюнок.
В высоких зарослях крапивы
ржавеет старый чугунок.

Почудилось, что чьи-то будни
не время пресекло, а враг.
Звон тишины, и на безлюдье
невольно ускоряю шаг.

За иконою окна в сосновой раме
сонный город да соцветия левкоя.
Застываю перед ней, как в божьем храме
тишины и небывалого покоя.

В блестках звезд голубоватых ночь бездонна,
горизонт – закатных туч самосожженье.
Что в глазах твоих, печальная Мадонна?
Ты ли это,
иль мое же отраженье?

Наедине с мерцающей звездою
молчу – и мне в ответ молчит звезда.
Гул улиц иссякает сам собою,
из крана в кухне капает вода,
размеренную ноту повторяя,
и, с треском залетевшей стрекозы,
в звезды, в мое молчание ныряя,
остановились старые часы…

Мои слова… они покрыты пылью,
лежат до срока в вечной мерзлоте,
сегодня обреченные бессилью,
как бледный Бог, распятый на кресте.

Облака над землею стремительно мчатся,
не слышны голоса в опустевшем лесу.
Я приду, чтобы с ним до весны попрощаться,
и треногий этюдник с собой принесу.
А когда возвратятся пропавшие птицы,
уберу со стены желто-красный картон
и отправлю его среди хлама пылиться,
только это потом, это будет потом.
А пока я читаю неясные знаки письмена
перепутанных мокрых ветвей
голых ив и осин в придорожном овраге,
и на сердце все чище, грустней и больней.

Сменилось поколение травы.
И ангелы ко мне благоволили,
любя, – и берегли и сохранили,
но две морщинки бритвою судьбы
прочерчены у век – цена за бред
ночей бессонных, горьких откровений,
тревоги неизбывной и сомнений,
житейских поражений и побед…
И промолчу у зеркала в тиши,
разглаживая тонкий шрам рукою,
о милости,
когда саднят и ноют
незримые царапины души.

Символ мироздания эпохи —
самый первый изначальный знак.
Не мистификация ль пройдохи —
втянутый в картон квадрата мрак?

В нем ни осознанья, ни сознанья
преимуществ зла или добра,
первый шаг в процессе созиданья,
а по сути – черная дыра.

Весною раннею убоги
странноприимные леса:
на сиротливые дороги
упали в лужи небеса.

В тепле, нагрянувшем до срока,
благослови метелей дни,
глотком березового сока
лихую зиму помяни.

Я озябну сто раз и согреюсь, а снегу кружить,
грунтовать серый холст перекрестков, ложиться на крыши.
Каково же в таком переснеженном городе жить —
очень скоро о том городские поэты напишут.
Да и мне индевелые строки писать не впервой:
мол, небесною мельницей новый январь перемолот…
Снежный ангел всплакнул над моею смешною судьбой
и растаял под воющей вьюги тоскливое соло.

Замру на взлете, прожитым болея
и будущностью грезя наяву:
переживет меня Кассиопея,
и я кого-нибудь переживу
в дни праведных трудов и развлечений.
Когда же начался коварный час? —
устаревает свежесть впечатлений,
которыми дарило небо нас.
Дарило звуком, запахом и знаком,
с разоблаченьем фокусов и без,
мистическим упрямым Зодиаком
включалось в многофакторный процесс —
язычества открытая могила…
И зреет вывод краткий и простой:
родные люди – те, кого любила,
да и люблю, навязаны судьбой?
Пусть! Вижу, точно с голубиной крыши,
взметнувшейся внезапно над Землей,
всех нас. Спасибо вам, кто ныне слышит
меня, за то, что вы всегда со мной.

Когда листва лесная станет прахом
и ляжет по оврагам шелухой,
не поддавайся мимолетным страхам.
Не заразись вселенскою тоской.
Жива природа и в сезонном тленье,
пусть мысли, но не помыслы, черны
твои,
а не природы,
и олени
из Гансо-Христиановской страны
не за горами в карусельной гонке,
а мы сидим за чаем, вперив взгляд
в рябиновые листья на клеенке,
и никуда они не улетят.