Анна Ильина - Родовые дымы. Книга стихов

…на стекло лобовое машины прилип
лист осины рубиновый – богодарение —
то росчерк тушью:
…иероглиф лапы птичьей

Весною раннею убоги
странноприимные леса:
на сиротливые дороги
упали в лужи небеса.

прими же за честь
привычку стенать в безучастное небо
в надежде на новое лучшее.
Здесь
всегда не хватает то зрелищ, то хлеба.
…Виновны и в этом,
виновны и в том,
со всем человечеством и персонально,
ребята, давайте писать о другом,
и если получится – не о печальном.

Октябрь прошел – и ахнуть не успела.
И, спутница нагрянувших тревог,
в мой город птица-вьюга залетела,
чтоб стать хозяйкой улиц и стихов.
А я все жду: когда и что случится,
и каждый день стою настороже,
я подружилась с белой вьюгой-птицей
и ощущаю холод на душе.
Она ж поет мне песню, что забыта
и ожиданья сводит на зеро
и в форточку, что ею же разбита,
забрасывает снежное перо.

Всевластье ожидания зимы
осадной и не связанной с утратой,
когда родятся млечные дымы
те, что в родне с отравой сизоватой
отечества костров. Листва горит
по городам, чадит ботва по весям,
архангелы трубят, народ хандрит,
и у меня ни басен и ни песен.
Я под наркозом Брамса с неких пор
и вовсе не желаю просыпаться,
хотя еще возможен разговор
с тобою, чтобы как-то оправдаться
за нежность. Ты – не ты и я – не я,
не те безумцы гулкого начала
грозы. И в дезинфекции дождя
последнего, не музыка звучала,
так: треск, и шорохи, и в душу на заре
заглядывая, в ней хочу прибраться,
моя любовь осталась в октябре
ненужною средь хилых декораций
сумбурной пьесы.
Все. Молчу… молчу…
Свечу гасить, пожалуйста, не нужно,
пускай горит, пока не захочу
уйти
и дверью хлопнуть малодушно.

Не согрела меня и минула
та любовь, отыгравшая роль.
Вспоминаю, как сердце кольнула
незнакомая ранее боль,
или всплывшее в памяти имя?
Как, возникшее ранней звездой,
зрело тихое время предзимья —
предноябрьский природы простой;
как какие-то мелкие травки —
обезвоженные сорняки,
протянув стебельки из канавки,
простодушно просились в стихи
о прошедшем малиновом лете,
задремавшем в колючем стогу,
как звала эту зиму и ветер,
что на сопках корежит тайгу.

Ты ночью вернулась, зима,
явив запоздалую щедрость,
хрупка обреченная нежность
Офелий, сошедших с ума,
но, снежно роясь, не солги,
хранимая властью природы.
И мы возвращаемся в воды
самообновленной реки.
Красиво – осмысленный ход —
в утратах искать вдохновенье…
Стоит средь двора в удивленье
растерянный мартовский кот.

И новый век прикинулся незрячим,
чтоб подыграть лгуну и подлецу,
а очередь за счастьем и удачей
никак не приближается к концу.
Унынье —грех, печалиться негоже,
в застольном забываться кураже,
надрывное веселье не поможет
твоей святоокраинной душе.
Вот улицы как двоечника строки,
дома-пенсионеры, гаражи,
а на заборах вороны – пророки,
а на антеннах – голуби-бомжи почти
грачи саврасовской картины,
надежды приносящие весной…
А это кто глазеет из витрины,
так гениально притворившись мной?

Неразгаданный мир – вот мое родовое село,
а кондовости истин убогих страшусь и не верю.
Романтический ангел не спит, простирая крыло
и, взирая светло, предлагает отличные перья,
только я разучилась письму.
Заходя в магазин,
растеряла слова в записной немоте манекенов.
Чуток слух,
но, вдыхая асфальт и бензин,
зачарованно слушаю кожей мутацию генов,
превративших меня в существо без особых примет,
а деревья и травы все те же…
И вечность на плечи —
все теперь без меня.
На разломе стремительных лет
вновь учусь человеческой речи.

Верна себе – от жизни отстаю,
но в лето потихоньку проникая,
не в миг единый, но осознаю
изменчивость, к палитре привыкая,
как привыкают к новому жильцу,
сиречь – соседу, дома старожилы.
Глянь – а по всей округе запушило
летучим семенем – и ливень по лицу.
Обречена на счастье: в мир цветной
меня вписали щедрою рукою.
Бреду по лужам и шепчусь с листвою,
а лекари подумают: с собой.